Идеалист - Дмитрий Михеев

Эта дружба, в которой с одной стороны горело ровное пламя, а с другой был негорючий материал, имела все задатки долгожителя, но продлилась она не долго — до конца апреля, когда «после непродолжительной болезни скоропостижно…» и «трагически оборвалась».

Весна 1968 года зародилась в Праге совершенно так же, как грипп 19… года зародился в Гонконге. Из Праги бациллы весны, подхваченные эфиром, распространились по всей Европе, неся с собой малоизученное возбуждение. Не избежал его и Снегин. Он неожиданно сошелся с чехом Янеком, которого знал еще по первому курсу, которого за скромные манеры и тихую речь звали Ваней, который, как и все прочие дети Чехословакии, внезапно расцвел и ходил по университету именинником. Ваня, остановленный Ильей, тут же возле лифта, газетного киоска или прямо на улице начинал рассказывать про амнистию и реабилитации, про реформы и массовые дискуссии, про несравненного Дубчека и (о, чудо!) отмену цензуры… В университетских киосках мгновенно раскупалась «Руде право», в магазинах — учебники чешского и словацкого языков, чехословацкие туристы сделались популярнее американских…

В последних числах апреля Илья позвонил Маше и пригласил ее посетить вместе пасхальную службу в церквушке возле университета. Она согласилась не задумываясь: он так редко звонил, что в ней успевало зародиться и вызреть согласие на любое его предложение; ему стоило протянуть руки, и плод падал, походя разрывая паутину кокетства. Положив трубку, она, правда, спохватилась: он может подумать, что ей нечего делать, что она всегда готова гулять… но тут же проблема: «как одеться» целиком завладела ею. Он сказал, что до службы они погуляют, потом церковь, а ночью может быть очень холодно… Значит, что-то простенькое и теплое. Кажется, он как-то одобрил эту кофточку… Впрочем, его не поймешь, он все время шутит, иногда дурачится просто по-детски, как ребенок, но бывает и невыносимо серьезным, почти грубым…

Именно такое с ним случилось пасхальной ночью. Вначале все было чудесно. Он встретил ее у метро. На нем был черный свитер с узким разрезом для головы и белая рубашка без галстука. Он чем-то походил на пастора, если бы не джинсы и босоножки. Она давно не видела его таким дурашливым и резвым — с Нового Года, наверное. Он прыгал через ручеек, залезал на деревья, все время спрашивал, допрыгнет ли он в-о-он до той ветки, она качала головой: «не знаю, наверное, нет», он весь напружинивался, прыгал (действительно невероятно высоко), хватался за ветку сперва одной, потом и другой рукой, подтягивался, раскачивался и спрыгивал на прошлогодний ковер листьев. Она ахала, а он ликовал. Они набрели на поляну, где жили коричневатые мыши с забавными острыми мордочками и долго ловили их ладошкой-лодочкой, пока он не схватил один живой пискучий комочек. Она потрогала его пальцем и попросила выпустить. Карабкаясь по склонам, он «буксировал» ее, подавая сильную и теплую руку, а в церковном дворике, ожидая начала крестного хода, обнял за плечи. Пока они покупали свечи-соломинки, крестный ход, сделав только один круг, вернулся, и лавина старух во главе с батюшкой оттеснила их к самому алтарю. Она неловко чувствовала себя в окружении одинаковых старушек и немногих стариков, под испытующими взглядами, невольно в центре, невольно выделяясь… А он… вначале, правда, улыбался ей краешком рта, потом сосредоточился, вслушиваясь в молитву, и стал даже подпевать: «Христос воскресе из мертвых…» Батюшка окуривал все усердней, взгляды теплели, и ей начинало казаться, что они венчаются. Но к часу стало душно, трудно дышать… он же как ни в чем не бывало выводил почти в полный голос: «смертию смерть поправ…» и голос его заметно перекрывал жидкий женский хор. Пение, сперва развлекавшее ее, стало надоедать — кто-то сзади упорно врал… Она посматривала на него, но он так вошел в роль… Позже, перебирая все случившееся, она заключила, что все началось еще в церкви, но что именно на него так резко подействовало?.. Она сказала в начале второго, что уже поздно, что ей нехорошо… Он как-то странно холодно посмотрел на нее и начал пробираться к выходу. Церковь со всех сторон была окружена молодежью, все хотели попасть или хотя бы заглянуть во внутрь, но двойной кордон милиции и дружинников перекрыл все доступы. Илья шел молча, положив руку ей на плечо, и вдруг, когда они уже выбрались из толпы на аллею…

Непостижимо, что на него нашло… Неужели транзисторы и гитары?.. Их никто не толкнул, не задел… Напротив, они встретили его знакомых и о чем-то пошутили… Он вдруг страшно заторопился, казалось, он куда-то опаздывает, она перестала для него существовать… Что она такого сказала? Предложила только идти до Пресни пешком — ночь была чудесной, теплой, а транспорта все равно никакого… Он ответил что-то несуразное: у него есть дело, ему надо подумать (как будто ему кто-то мешал) и, выйдя на дорогу, начал останавливать все машины подряд. Он простился, не отпуская такси, небрежно и холодно до слез… Как теперь быть? Через несколько дней Первое Мая… Она позвонит как будто ничего не было…

Бедная Маша, откуда ей было знать, что увидит она теперь Илью через много-много месяцев и будет он совсем другим…

В тот день Илья выпустил себя на природу, как хороший хозяин заскучавшего пса.

Уже неделю было по-настоящему тепло. Зашевелилось все, что могло шевелиться — травинки, букашки, почки. Вдоль тропинок досыхал коричневый пепел листьев и первые бабочки разыгрывали летнюю пантомиму. Сквозь березовую вуаль с зелеными мушками романтичной казалась университетская глыба, о верхний уступ которой ранились зазевавшиеся тучи.

Раньше обычного открылись волейбольные площадки, и Снегин добросовестно отдавал им избыток своей энергии. Но, чем усерднее он отдавал, тем больше ее скапливалось…

В пасхальный вечер им положительно везло. Природа, добродушно настроенная, позволяла ласкать себя и тискать. Помахивая теплым ветерком, она снисходительно щурилась на свое разыгравшееся дитя. Ему нравилось наблюдать, как испуг сменяется восторгом в темных молдавских очах, нравилось ощущать рядом с собой ее миниатюрную хрупкость. Как удачно попали они на службу! Как хорошо было видно и слышно! Илья добросовестно пытался проникнуться духом литургии — вслушивался в слова, в мелодию и даже стал подпевать, но пытливо-скептический глаз его Я никак не желал закрываться.

Эти старики, старухи — жалкие, маленькие, убогие… — думал он, — истинная паства Его: «придите страждущие, плачущие, нищие духом…» Обиженные от рождения, обиженные жизнью (не Им ли самим?), былины человечества, вас несло по жизни пока не замаячил скорый конец, и тут вы заволновались… жили как семя, а умереть как трава не можете. Не можете согласиться с тем, что на этом кончилась ваша жизнь, кончилась безвозвратно, навсегда. Будут жить новые, молодые, будут радоваться, любить, пить водку, а вас не будет. И совершится много ужасно интересного, а вы даже знать не будете. И вас знать не будут — ваш внук, шевельнув тугими мозгами, вспомнит, что вы были слесарем, а, сделав страшное усилие (если хорошо попросят), выжмет из серого вещества своего последний «бит» информации: любил, мол, рыбачить и поддать. Теперь — на краю, за которым начинается забытие, — вам вдруг до разрывного ужаса захотелось бессмертия, и вы потянулись к Тому, Кто раздает его только за веру. Ни дел праведных, ни благочестия не надо, нарушить можно все десять заповедей, только покаяться во-время: «не праведников, а грешников пришел я призвать к покаянию…» Слабые, жалкие люди…

Но ТЕ, отец с дочерью?.. Если вера — от слабости, от поисков внешней опоры, разве ТЕ слабы?.. Н-да, тогда, что такое сила? Стоять на своем во что бы то ни стало? Чушь какая-то…

Маша тронула Илью за рукав и, запрокинув порозовевшее лицо, зашептала: — Я устала, мне душно… этот воздух… Может быть, пойдем?

«Слабая, эта слабая, — машинально подумал он, глядя на голубоватую кромку зубов, — и мила своей беззащитностью».

Выбравшись из шикающей чащи платочков и свеч, они остановились на мгновение, пораженные прохладной и чистой реальностью ночи. Десять шагов по каменным плитам дворика, преследуемые слабеющим светом церкви, поредевшие кордоны и кучки ребят, и они вышли на главную университетскую аллею. Илья обнял податливые плечи Маши и думал о ее доверчивой доступности… Как вдруг, в пятнадцати шагах он увидел бредших навстречу Карела с Анжеликой.

Судорога прокатилась до подошв и обратно. Не отдавая отчета, он резко свернул в боковую аллею, изо всех сил сдерживая ошалевшие ноги. Щекой, виском и краешком глаза он видел и чувствовал, что те тоже свернули, ускоряют шаг, почти бегут, обгоняют, разворачиваются и — о, ужас! — идут навстречу. Лицо Ильи инфракрасно светилось, рука немела от противоречивых усилий, ноги вязли в асфальте…

— Привет, Илья! — беззаботно воскликнула Анжелика, останавливаясь.