Империя Ч - Елена Крюкова

Цены взвинтились. Шан-хайский рынок гудел и содрогался, как толстуха в любви. Газеты пестрели лишь одним, гигантским иероглифом, густо усажены им были шуршащие хрусткие страницы, он один глядел со всех заголовков и шапок: ВОЙНА. Деньги шуршали, обескровливались, походили на рыбью сухую шелуху, рвались из дрожащих пальцев на ветру. Как дорого стоила жизнь.

Как дешево она стоила — один выстрел из смит-вессона, из браунинга, хорошо и цепко наведенного, и мушка не дрогнет, и глаз умелый. Наемное убийство стоило дешевле порции омаров в ресторане. А случайное, разумеется, не стоило совсем ничего.

Почта работала непотребно — письма не уходили, не доходили, их жадно раскрывали и читали почтальоны, сортировщики, уличные мальчишки вскрывали перочинными ножами почтовые ящики. За коробок спичек давали десять тысяч юаней. За кусок мыла — пятнадцать. Лесико вспоминала, как в Вавилоне она мылась в банях стиральным мылом. Здешнее, шан-хайское, пахло солдатскими портянками и драло кожу наждаком. На чужбине, девочка, оно все такое.

А что Шан-Хай? А ничего.

Шан-Хай плевать хотел на Зимнюю Войну. Он ел, пил, спал, веселился, торговал, разъезжал, любил и ненавидел так, как будто ничего не происходило такого особенного в мире. Ничего не изменилось.

И правда, что может измениться? Зимняя Война как шла, так и идет. В газетах бредни публикуют про Россию: про то, что Царя арестовали, про то, что везде понавешали красные тряпки. Лесико пожимала исхудалыми плечами. Тигрица Яоцинь тоже навешивала красные тряпки на таежные кумирни. Ну и что. Россия — это тоже Азия. Красная тряпка священна. Она означает преклоненье и почитанье. Что еще врут в шан-хайских газетах?! Лучше их не читать. От них глаза болят. И живот болит. Лесико читала газеты вместо еды — она похищала их из чужих почтовых ящиков в доме, выскребала из щелки в железе палочкой для еды, прочитывала внимательно, потом тайком пробиралась в подъезд, перемещалась по лестничным мрачным клеткам и клала обратно в ящики. Так она приобщалась жизни страны, в коей жили они с Василием сейчас.

Жили?! Прозябали… В России рушились царства, мели метели революций, вздымались и опадали войны, а Зимняя Война все шла, шла и шла, как идет тяжело, в кованых сапогах, солдат по грязи, по бездорожью, по болоту, по хрустящему, как кости, насту. Яматцы вводили свои войска на пространства, принадлежавшие консульствам иных стран. Иноземцы ловились, помещались в бараки, в резервации, в загоны для скота. Были дни, когда Шан-Хай гудел страшной басовой нотой, превращаясь в котел ужаса и боли: все обсуждали нападенье яматских железных птиц на китайские укрепленья. В Жемчужной Гавани был уничтожен весь китайский флот. Император объявил день всенародной скорби. Хорошенькие шан-хайки облачились в траур. Яматские солдаты вошли в Шан-Хай, и люди не знали, что им думать — то ли солдаты пришли и по-детски опять уйдут, поиграются, надуются и уберутся восвояси, то ли это и вправду оккупация, и надо начинать жить по-другому — покорно, тихо, склонив шею. Всех шан-хайских граждан власти попросили надеть красные нарукавные повязки. Зачем?! А затем, что на повязве был нарисован номер. Всяк теперь обязан был жить под номером. А иероглиф, намалеванный чуть ниже номера, обозначал национальность человека. Отдельным иероглифом обозначались англичане. Отдельным — коренные жители, китайцы. Отдельным — пылкие, выпаливающие сто музыкальных слов в минуту итальянцы. Отдельным — монголы. Отдельным — люди с Тибета. Отдельным — русские. Русских было много, для них в Шан-Хае придумали отдельный квартал; они сами там селились, сбивались в кучку тоски, прибивались к своим. Человечье стадо. Бессловесное, печальное мычанье.

И для яматцев был придуман иероглиф на красной повязке. Он был виден за версту.

Красная повязка. Красные раки. Красные помидоры. Красная, прекрасная чужбинная жизнь.

О, еда! Лесико шныряла по рынку, как землеройка, вертелась как юла. Втридорога можно было купить на шан-хайском рынке все, даже и маму родную. Рынок ярился, хитро хихикал, подмигивал, невыразимо вкусно пах из-под полы, дергался куклой на бечевах, зазывал, подманивал, обманывал, укалывал в бок вязальной китайской спицей и длинной иглой морского ежа. В белый хлеб мошенники-пекари подмешивали кукурузу, и он пожелтел, как скуластые китайские наглые рыночные лица. Вместо тростникового сахара на лотках лежал желтый и безвкусный, непонятно из чего вываренный, — положишь его в чай, а никакого вкуса и нет, ни сладости, ни горечи. Такая же, как безвкусный сахар, стояла в крепком чае страданья жизнь. Ввели карточки. Шан-хайцы роптали. Ругались. Это было непривычно и унизительно. По карточкам выдавали сахар, спички, масло, соевый соленый соус, столь возлюбленный китайцами — они лили его везде, в картошку, в салаты, обильно поливали им макароны и спаржу — и драгоценный рис. Лесико, получив карточку и взявши по ее предъявленью пакет риса в лавке, шла домой осторожно, как канатоходец по канату, неся рис у груди, как новорожденного котенка.

Строгости падали обвалом. В синематографе запретили фильмы про любовь. В пику запрету на ночных улицах Шан-Хая нахальным красным цветом цвела проституция — и такая, и сякая, и всякая, на выбор. Девочек было хоть отбавляй — мальчики все сражались на Зимней Войне. Девочки хватали мужчин за руки, зазывали в синема, садились с ними на последние ряды и весь немой фильм напролет целовались с добычей; многим нужны были даже не деньги, а просто поцелуи — женщины за время бесконечной Войны изголодались по любви, а у них отнимали теперь даже намек на нее, даже ее бедный, нищий иероглиф. О, синема, и быстро бегущие кадры, и серые приземистые, как серые черепахи, корабли яматского флота, так и лезущие с экрана прямо в лица зрителей. Мы все равно победим в этой Войне!.. Глупость. В этой Войне никто никогда не победит. Это ясно как день.

Зачем же тогда ее ведут?!

А ни за чем. Просто так.

Тупорылые, толстомордые яматские железные птицы в небе. Они плюются железными огнем, они убивают корабли, дома, железо, склады оружья, скот, людей. Вот, вот оно — людей; разве вы хотите, люди, чтоб вас убивали и дальше?! Нет, не хотим. Нет, не хотим! Так подвиньте на карте военных действий вашу линию из маленьких красных флажков дальше, к границе! Совершите колдовство! Пусть армия шагает так, как вы переставили флажки: вслед за ними. Как вы захотите, так оно и будет!

Василий молчал. Желваки ходили у него под обветренной кожей мощных скул. Если б он был адмирал, он бы разгрыз яматский оснащенный флот, как орех. Он бы пощелкал орудьями, с палуб крейсеров и линкоров, этих мерзких стальных тупоносых птиц в китайском небе. Они летают и над Россией, птицы. Что вы чувствуете теперь, сухопутные солдатики. Каково-то вам. Мерзость Война, так. Люди от крови устали. А здесь, в Шан-Хае, по рынку ходит красивая полуголая девочка, выставляет из-под халатика напоказ маленькие груди, вызывающе хохочет: я хорошая, я сдобная, я аппетитная, возьмите меня, купите меня. А сама тоща, как тарань, живот ко хребту присох, глазенки голодные. На шее бирюза. Только бирюзой и прельстить. Да и кого?! Человек — не вобла. Человек — не кушанье.