О свободе воли. Об основе морали - Артур Шопенгауэр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
II. Критика основы, указанной для этики Кантом
§ 3. Общие замечания
Кант имеет перед этикой ту великую заслугу, что он очистил ее от всякого эвдемонизма. Этика древних была эвдемоникой, этика новейших времен – большею частью учением о спасении. Древние хотели доказать тождество добродетели и благополучия, но последние были как бы двумя фигурами, никогда не совпадающими одна с другой, как бы их ни положить. Новейшие авторы хотели поставить их в связь не по закону тождества, а по закону основания, т. е. сделать благополучие следствием добродетели; но им приходилось при этом призывать на помощь либо иной мир, нежели тот, который можно познать, либо софизмы. Среди древних один Платон составляет исключение: его этика не эвдемонистична, но зато она становится мистической. Напротив, даже этика киников и стоиков – лишь особый род эвдемонизма: чтобы доказать это, у меня нет недостатка в доводах и данных, но моя теперешняя задача не оставляет, конечно, места для этого[150]. Таким образом, у древних и новых авторов, за исключением одного Платона, добродетель была лишь средством для цели. Конечно, строго говоря, и Кант тоже изгнал эвдемонизм из этики больше с виду, чем на самом деле. Ибо он все-таки оставляет еще тайную связь между добродетелью и благополучием в своем учении о высшем благе, где они сходятся в отдаленной и темной главе, тогда как публично добродетель выставляет себя совершенно чуждой благополучию. Невзирая на это, этический принцип является у Канта совершенно независимым от опыта и его уроков, трансцендентальным или метафизическим. Кант признает, что поведение человека имеет значение, выходящее за пределы всякого возможного опыта и именно поэтому представляющее подлинный мост к тому, что он называет умопостигаемым миром, mundus noumenon, миром вещей в себе.
Славою, какую приобрела кантовская этика, она обязана, наряду со своими только что упомянутыми достоинствами, моральной чистоте и возвышенности своих выводов. Именно за последние ухватилось большинство, не занимаясь в отдельности их обоснованием, которое очень сложно, абстрактно и дано в чрезвычайно искусственной форме: Канту пришлось пустить в ход все свое остроумие и комбинационную способность, чтобы сообщить этому обоснованию состоятельный вид. К счастью, он посвятил изложению фундамента своей этики, отдельно от нее самой, особое произведение «Основы метафизики нравственности», тема которого, таким образом, точно совпадает с предметом нашего конкурсного сочинения. Ибо он говорит там, на с. XIII предисловия: «…настоящие “Основы” суть не более как отыскание и установление высшего принципа моральности, что составляет особую (по своей цели) задачу, которая должна быть отделена от всякого другого этического исследования»[151]. В этой книге, как ни в какой иной, мы находим строго систематическое, сжатое и точное изложение основы, т. е. сущности, кантовской этики. Сверх того, она имеет еще то важное преимущество, что представляет собою самое первое из этических произведений Канта, появившееся лишь через четыре года после «Критики чистого разума» и, стало быть, относящееся к тому времени, когда – хотя автору был уже 61 год – вредное влияние старости еще не сказывалось на его уме. Между тем влияние это уже ясно замечается в «Критике практического разума», которая вышла в 1788 г., т. е. годом позже, чем злосчастная переработка «Критики чистого разума» во втором издании, где Кант явно испортил это свое бессмертное главное произведение: разъяснения на этот счет мы получили в предисловии к его новому изданию, под редакцией Розенкранца, – разъяснения, к которым я, сам лично разобравшись в деле, могу только вполне присоединиться[152]. «Критика практического разума» содержит в существенных чертах то же самое, что и упомянутые выше «Основы», с той только разницей, что последние отличаются сжатой и более строгой формой, изложение же первой очень многословно, прерывается отступлениями и даже, для большего впечатления, прибегает кое-где к помощи моральных деклараций. Когда Кант писал эту книгу, он достиг уже, наконец, и на склоне лет, своей вполне заслуженной славы, поэтому, уверенный в безграничном внимании, он легче уже поддавался старческой словоохотливости. В качестве же особенности «Критики практического разума» надо указать, во-первых, выше всяких похвал стоящее и, без сомнения, раньше составленное изложение отношения между свободой и необходимостью (с. 223–231 у Розенкранца), которое, впрочем, вполне совпадает с тем, что дано в «Критике чистого разума» (с. 560–586, R., с. 438 и сл.)[153]; и, во-вторых, нравственную теологию, в которой все более и более будут видеть ту цель, какой, собственно, задался здесь Кант. Наконец, в «Метафизических началах учения о добродетели», этом добавлении к жалкому «Учению о праве», написанном в 1797 г., влияние старческой слабости становится уже решительным. По всем этим причинам я принимаю в настоящей критике за руководство на первом месте названные «Основы метафизики нравственности», и к нему именно относятся все без дальнейшего добавления приводимые мною цифры страниц, что я и прошу заметить. Оба же других произведения будут играть в моем разборе лишь добавочную и вторичную роль. Для уразумения моей настоящей критики, в самом корне подрывающей кантовскую этику, было бы чрезвычайно важно, если бы читатель сначала внимательно еще раз перечел эти «Основы» Канта, на которые она прежде всего направлена, тем более что в них только 128 и XIV страниц (у Розенкранца всего лишь 100 страниц)[154]; желательно, чтобы он вполне возобновил в своей памяти содержание этой книги. Я цитирую ее по третьему изданию 1792 г., присоединяя нумерацию страниц нового, розенкранцевского полного издания сочинений с предпосланной буквой R.
§ 4. Об императивной форме кантовской этики
Proton pseydos[155] Канта заключается в самом его понятии об этике, которое всего яснее выражено им на с. 62 (R., с. 54): «В практической философии, где мы не ставим себе задачей выяснять основания того, что происходит, а рассматриваем законы того, что должно происходить, хотя бы никогда и не происходило…»[156] Это уже прямое petitio principii[157]. Кто сказал вам, что существуют законы, которым должно подчиняться наше поведение? Кто сказал вам, что должно происходить то, чего никогда не
