Как на Дерибасовской угол Ришельевской - Валерий Смирнов

Уже ближе к рассвету узнавший за себя много интересного, перемазанный черной краской и синей штукатуркой с серыми белилами, жадно хватающий воздух подозрительный тип Федоров был задержан милицией для выяснения обстоятельств и личности.

Милиция рассматривала эту историю как месть одного из студентов-двоечников, не сдавшего уважаемому товарищу Федорову зачет по научному коммунизму. Сам Федоров, вспомнив за студентов, которых отшил в коридоре института, сперва согласился с такой версией. А потом стал намекать на действия вражеских разведок, которые не только вредят в агропромышленном комплексе, но и решили опозорить в глазах мировой прогрессивной общественности видного ученого Федорова и его титанический печатный труд «Важный рубеж на пути к коммунизму».

Что касается Леньки, так на этот раз его завезли в медицинское учреждение с милицейским уклоном уже под новой фамилией. Живописец клялся-божился: он, Пикас, первый раз в жизни сильно нажрался и при этом крестился на портрет Дзержинского с такой же бородой, как у Ильи Репина, вызывая недоумение у ментов. Хотя, согласно учетным данным, клиент Пикас пользовался их услугами впервые, в этом заведении он повел себя более, чем уверенно, и на сон грядущий проорал патриотическую песню «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей человек проходит как хозяин, если он, конечно, не еврей». Продолжению концерта помешала отеческая оплеуха, которую закатил горизонтально лежащему Пикасу мент, зорко следящий за порядком у вверенном ему помещении.

— Заткнись, маланец, дай людям спать, — пожелал Леньке доброй ночи мент, — ишь, морда, наших гор с морями захотел. Значит, нам, леса и горы, а вам, весы и гири…падло…

Бывший специалист по весам и гирям Луполовер через несколько дней после этих событий перся мимо безработных на люках, наркоманов и проституток, снующих в тени небоскребов, где лязгают челюстями акулы капитализма. Он уже начал тосковать за любимую родину и по поводу того, что его Суриков оказался фуфловым. Узнай за этот расклад, доцент Шкалик сильно бы удивился: как специалист его класса мог в свое время приобрести подделку вместо подлинника?

Так в этом нет ничего удивительного, если ветеринар работает экспертом, филолог искусствоведом, а всего двадцать лет назад в Одессе появился первый профессиональный реставратор Серафим Чаркин. Если кому-то интересна предыстория появления фуфлового Сурикова в личной коллекции доцента Федорова, пожалуйста. Лет двадцать назад из одного областного музея до Москвы приперли на реставрацию жменю картин. Потому что училище имени Серова выпускает семь реставраторов в год и на весь Союз они разорваться не в силах. Поэтому всю живопись, с которой начинает слетать краска, тащут у столицу, где ей придают вид, в котором она может висеть на стене дальше. И когда дошла очередь до полотен из того музея, реставраторы никак не могли догнать: почему такой относительно свежий фуфель пришел до такого гнилого состояния? Так музейщики даже не знают, что им кто-то подменил подлинники, потому что не все ли равно на что тыкать пальцем и объяснять экскурсиям за великое наследие прошлого, лишь бы оно висело в хорошей раме и не убегало со стенки. Вот этот Суриков был как раз из компании того самого музейного фуфеля.

Зато теперь в Одессе есть Чаркин и по этому поводу картины можно реставрировать на месте. Ленька Пикас безработно шляется в районе Стены Плача у своем обычном состоянии, пугает молящихся мобилизационной песней «Как ныне сбирается вещий Олег отомстить неразумным хозерам…» и рассказывает сам себе, что его жена — сука, а он когда-то был знаменитым художником Репиным.

Вовка Лорд из уголовного элемента стал охранником кооператива «Вест-Норд» и пытается понять, чем отличается его труд от рэкета.

Доцент Шкалик вместо идей марксизма-ленинизма, критики империализма и буржуазного украинского национализма гонит студентам за большевистское надругательство над ненькой-Украиной не хуже, чем другие бывшие партийные и советские работники. Попутно он жалеет о нововведенных таможнях и границах: они мешают в полную силу перекидывать из Одессы иконы и картины в страны любого зарубежья.

Художник Трик скончался от преклонного возраста, работая, над полотном по заказу школы № 75 «Букварь — начало всех начал, с него и Ленин начинал».

Бригадир Полищук успел кинуть партбилет за двадцать долларов и рад, что сумел получить от партии хоть такую долю ее богатства.

Сержант Прокопенко служит вохровцем на кондитерской фабрике и очень недоволен, что теперь народу вместо шоколада скармливают сою.

Лысый таксист по-прежнему крутит баранку и стучит.

Журналист Кригер мучается в двухэтажном особняке Лос-Анжелеса, изредка вспоминая прожитые в борьбе за лучшую долю всего человечества годы.

В городе Нью-Йорке сидит на пенсии Луполовер и ждет воскресенья, когда на пару часов можно будет сходить до детей в гости, предварительно сговорившись по телефону. Пока воскресенье не наступило он вспоминает за Одессу и свой старый дом. А в этом доме, в бывшей квартире Луполовера проживает мордатый мент.

Тот самый, что был старлеем во времена, когда самолеты летали регулярно даже на бухгалтерские совещания. Именно его бывший специалист по трудовым починам, а теперь независимый журналист Павлов назвал надежным заслоном на пути преступлений в своем очерке. У Эксперта возрос объем работы, но теперь он внимательно смотрит под ноги, даже когда спешит. Потому что ямы стали плодиться на дорогах со скоростью кроликов в Австралии, куда сбежала мадам Пикас от не изменившего советский образ жизни мужа, давно позабытого в Одессе Репина, но известного на исторической родине Лейбы Шикера.

Рассказы по-одесски

Рассказ номер раз

Белочка

Старик Гасанов не хотел уезжать. Он просыпался на рассвете, когда утро щебетаньем птиц робко объявляло свои права оцепеневшему городу и тихо, стараясь не разбудить жену, одевался. «Абрам, ты скоро?» — спрашивала его жена, не открывая глаз, когда он брался за дверную ручку. «Скоро, Анечка, скоро», — торопливо отвечал старик и более ласковым голосом добавлял: «Белочка, моя маленькая, пошли гулять».

Белочка была пожилым карликовым японским пинчером, откормленным до средней упитанности одесского младенца. Она тут же, радостно повизгивая, подходила к левой ноге Гасанова, старик, тяжело дыша, одевал на тугую шею собачки ошейник с длинным поводком. И они выходили навстречу утру.

По натруженному за вечер тротуару неторопливо шаркала метлой дворник Бондаренко. У стены дома лежал свернутый змеей старенький шланг, покрытый причудливым узором изоленты.

Таких дворников, как Бондаренко в Одессе уже нет. Потому что дворник Бондаренко не просто каждый день подметала улицу перед домом и за его углом; она еще убирала двор. А затем возвращалась на улицу и задавала ей такой душ, о котором не смел мечтать ни один житель этого старого района после десяти часов утра. Когда наступало лето, в это время прекращалась подача воды. Когда приходила зима, вода поступала регулярно, зато снижалась подача газа. Владения дворника Бондаренко были видны даже без очков на носу; со всех сторон за ними по четко очерченной шлангом границе начинались привычные обрывки газет, плевки и остатки винегрета у стен. Дворник Бондаренко, в отличие от коллег, продолжала работать так, словно только вчера вырвалась из колхоза, получив в придачу к метле крохотную шестиметровую комнатку в большом городе. Тридцать лет пролетели ласковым ветром над тротуаром у этого дома совсем незаметно, дворник Бондаренко состарилась и погрузнела. Кто знает, может быть, выйди она замуж, и тротуар далеко не ежедневно получал гораздо меньшую долю внимания. А так вся ее нерастраченная женская ласка досталась давным-давно нечиненному, постаревшему вместе с ней тротуару, и дворник Бондаренко вкладывала в его чистоту столько же энергии, сколько и много-много лет назад, когда он был совсем юным, ровным, не пепельно-серым, а иссиня-черным, гордо заменившим плиты из итальянской лавы.

— Здрастуйтэ, Абрам, — коротко приветствовала Гасанова дворник Бондаренко. Гасанов старомодным движением снимал с головы шляпу и с печальной улыбкой отвечал:

— С добрым утром, Лена.

Эту шляпу Гасанов носил постоянно, боясь, что коварное солнце захватит врасплох его вместе с гипертонией. Дворник Бондаренко прекращала работу и, опираясь натруженными руками на отполированное, как у флага, древко метлы, спрашивала у пинчера:

— Як дела, Белочка?

За тридцать одесских лет дворник Бондаренко разучилась говорить на своем родном языке, так и не научившись объясняться ни на русском, ни на местном диалекте. Но это не имело значения, потому что люди уходящего поколения еще умеют понимать друг друга сердцами. Что касается Белочки, она различала только интонации голосов, и поэтому, радостно поскуливая, прижималась к мощной ноге дворника, поднимая вверх черные, чуть выпуклые глаза, похожие на когда-то традиционные для Одессы маслины.