Мне тебя надо - Анна Бабяшкина

— Ты все прочтешь, — сказала Олеся.

Я ломанулся бриться (я ужасно зарос за это время), мыться и впервые отправился в город. Прежде я ходил только до соседней палатки за макаронами и крупой. Я нашел Интернет на почте. То, что Олеся прислала, было круче, чем прощение. Это были отсканированные результаты узи. «Теперь срок больше 12 недель и ничего отменить уже невозможно. У нас будет ребенок. Сейчас он уже вот такой (см. рисунки)». Я попросил распечатать мне ее письмо. Я шел и всю дорогу смотрел на черную точку на сером фоне. Это была фотография моего ребенка. По крайней мере в его смерти меня обвинить уже нельзя. Вы не поверите, я сам себе удивился, но я зачем-то поцеловал эту бумагу. Ну так, слегка. Пошло, глупо, бессмысленно, но я это сделал прежде, чем успел остановить себя. Наверное, нельзя долго сидеть в одиночестве в запущенном доме. Вот так вот дичаешь.

Я позвонил Олесе.

«Я приеду. Я сегодня же выезжаю. Олеся, спасибо тебе», — сказал я.

«Куда ты приедешь, ты же под подпиской?» — осадила она меня.

«Мне плевать».

«А мне нет. Я не хочу, чтобы из-за такой ерунды тебя снова упекли в СИЗО. Я сама приеду. Возьму отпуск за свой счет и приеду».

И она действительно приехала. Живота у нее практически не было заметно. Но все равно как-то чувствовалось, что она беременная.

— Ну и срач у тебя, — сказала она, как только зашла в дом. — Что же ты в такой грязюке сидишь?

Полезла, тут же нашла где-то какие-то ведра, тряпки. Начала что-то тереть.

— Постой, не надо. В твоем положении лучше не делать этого, — остановил я ее.

И сам начал мыть полы и протирать пыль. Хотя, конечно, мне очень не хотелось это делать. Мне больше хотелось обнять ее, поговорить с ней. Но я возил тряпкой по доскам. Выбивал коврики. Тер стекла. Когда наконец я сделал все то, что порывалась сделать Олеся, наступил вечер. Я наконец сел напротив нее, и она разрешила мне взять в руки свои ладошки.

— Скажи, ты готова была растить ребенка одна? Взять всю ответственность на себя? Как ты все-таки решилась оставить его, когда я был против? — задал я наконец вопрос, который готовился задать весь день.

— Это не твой уровень компетенции — принимать такие решения. Кое-кто повыше тебя решил, что этот ребенок ему нужен. Поэтому я и буду рожать его. То, что мужчины так панически боятся жизни — не повод останавливать жизнь, — ответила она.

— Я не боюсь жизни. Я вообще не трус, — замотал головой я.

— Боишься. Ты боишься смерти, но еще больше ты боишься жизни. Поэтому и пытался всячески ее изничтожить. И реверсисты эти твои, и этот твой отравитель — все это выросло из твоего страха перед жизнью.

— Это не мой отравитель! — Я отбросил ее руки. — Как ты можешь называть его «моим»? Я не приказывал ему никого убивать. Я не хотел чьей-либо смерти.

— А чего ты хотел? Жизни? Прямо обмирал, как хотел жизни. И на аборт меня поэтому отправлял, да? Да почитай свой сайт: весь он — закамуфлированные стенания о том, как вам мешают люди. Он — твой идейный товарищ. Твоооой! Тут нет середины, ты не можешь хотеть чего-то среднего между жизнью и смертью. Если ты не хотел жизни, значит, ты хотел смерти. Получи — распишись!

Я заметил, что она чересчур завелась, разволновалась.

— Давай закроем эту тему, — сказал я. — Тебе сейчас вредно так возбуждаться.

Она только пожала плечами — типа «как хочешь».

Мы сидели молча. Пили чай. Первым не выдержал я.

— Хорошо, — сказал я, отставив чашку. — Давай продолжим. Зачем ты приехала сюда — чтобы меня обвинять?

— Нет.

— Ты приехала, просто чтобы взять у меня деньги на ребенка и все такое?

— Поаккуратнее! А то ведь я и уехать могу! — Она не на шутку обиделась.

— Тогда зачем ты приперлась ко мне, такому чудовищу? Я же, по твоим собственным словам, полное чудовище.

— В детстве читала «Аленький цветочек». — Она рассмеялась.

Больше мы на эту тему не разговаривали.

На следующий день мы тусовались в саду. Оба в курточках и резиновых сапогах на шерстяной носок. Я пытался попадать замерзшими пальцами по клавишам. Олеся бродила по периметру, выдергивала какой-то чертополох и складывала его в кучу. Она собиралась его сжечь.

— Слушай, а что с вашими яблонями? — вдруг спросила она. — У соседей вся земля в упавших яблоках, а у вас ни на земле, ни на деревьях ничего нет.

— Они не плодоносят, — отмахнулся я.

Она сходила в дом и вернулась с большим ножом и садовыми ножницами. Отломила у забора пару досок, пролезла к соседям и начала кромсать их яблони.

— Ты совсем сдурела? — Я полез за нею.

— Не мешай, сейчас сам все увидишь. Октябрь, конечно, поздновато, и ваши яблони не так молоды, но может и выгореть. Не бойся, хуже не будет.

Она отрезала маленькие веточки у тех соседских яблонь, вокруг которых земля была усыпана яблоками. Шмыгнула назад в наш сад. Я с интересом смотрел, как она делает Т-образные надрезы на коре наших яблонь и вставляет туда свежесрезанные веточки с соседних деревьев.

— Что смотришь? Ни разу не видел, как деревья прививают? Изоленту тащи! — скомандовала Олеся.

Я вернулся с изолентой. Мы обматывали ею стволы деревьев с вживленными в них чужими ветками. Вряд ли, конечно, они приживутся. Но мы хотя бы попытались, чтобы в нашем саду родились яблоки.

Когда мы закончили, я вдруг подумал: «Наверное, она все-таки любит меня». И потом еще: «Наверное, я все-таки люблю ее».

Я так подумал, хотя еще не был уверен, что то, что я чувствую, можно назвать любовью. В последнее время этим высоким словом называют все, что угодно. А мне хотелось бы сберечь его для настоящего, того самого. Или придумать другое слово, которым можно было бы называть то трепетное, прежде обозначаемое как «любовь». Сложно помнить истинный смысл слов, когда каждый день ими называют не совсем то, что они истинно должны обозначать. Похоже, что и я в какой-то момент запутался в кое-каких принципиально важных понятиях.

Я не оправдываю себя. Я констатирую факты.

Сейчас я все время ношу с собой четыре таблички. Я покопался в бабкиной библиотеке и нашел там сборник эссе о любви и «Школьный толковый словарь русского языка». Они-то и помогли мне составить шпаргалки.

Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности через жертву эгоизма. Познавая в любви истину другого, мы тем самым осуществляем свою собственную истину, свое безусловное значение, которое именно и состоит в способности переходить за границы своего фактического феноменального бытия, в способности жить не только в себе, но и в другом. Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно всем нашим существом признать за другим то, безусловно, центральное значение, которое в силу эгоизма мы ощущаем только в самих себе. (Владимир Соловьев)