Нодье Ш. Читайте старые книги. Кн.1 - Шарль Нодье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
45
Да и сам Сирано, по праву считающийся писателем весьма своеобычным, сочинил ”Проученного педанта” под несомненным влиянием комедии Джордано Бруно ”Подсвечник”{82}, Мольер же высмеял педанта не только в ”Проделках Скапена”, но и в написанных раньше комедиях ”Любовная досада” и ”Брак поневоле”. Впрочем, он мог воспользоваться и непосредственно ”Подсвечником”, поскольку бурлескная сцена с господином Бобине из ”Графини д’Эскарбаньяс” слово в слово повторяет одну из сцен этой итальянской комедии.
46
В ту пору, когда я писал эти строки, постыдные препирательства по поводу комедии господина Этьенна были еще свежи в памяти читателей, сегодня же никто и не помнит об этой истории, а автор ”Двух зятьев”, посвятивший себя трудам иного рода{86}, которые принесли ему не менее заслуженную известность, многажды доказал с тех пор, что для того, чтобы занять почетное место на нашем Парнасе, ему не было нужды черпать вдохновение в старой школьной комедии. Что же касается до меня, я счастлив, что мне не пришлось менять ни вкусы, ни привязанности (НП).
47
Ворон (греч.).
48
Перевод И. Шафаренко (Ред.).
49
Перевод А. С. Бобовича (Ред.).
50
Перевод С. Ошерова (Ред.).
51
Разграничение это кажется мне весьма разумным; оно пригодилось бы парижским судьям, разбиравшим знаменитые дела о плагиате, причем имело бы тем больший вес, что человек, давший плагиату такое превосходное определение, сам был обвинен в этом грехе.
52
Судя по всему, д’Асейи нередко предъявляли подобное обвинение, и он принимал его близко к сердцу. В другом месте он говорит:
Удастся ль мне вещица небольшая —Сейчас же древность в крик, раздражена:”Все тащишь ты из эллинского края!”Седин ее не уважая,Скажу открыто: лжет она.
А вот еще одно его признание:
Едва создам я эпиграмму,Как древность в тот же миг упрямоСвой гордый возвышает глас:”Дружище, признавайся прямо:Ты обокрал меня сейчас”.Лжет! лжет и не боится срама —И, поклянусь, не в первый раз.
53
Не менее дерзко обошелся Вольтер с Сарразеном, у которого украл прекрасное описание коня, восходящее к книге Иова; об этом и некоторых других плагиатах Вольтера см. примеч. 3.
54
Не разделяя полностью мнения господина Кастиль-Блаза, именующего Делиля ”аранжировщиком”, я не могу отрицать, что поэт этот охотно заимствовал чужие идеи и даже выражения. Доказательством сему должен послужить пример, приведенный в примечании И. Это один из самых замечательных образцов Делилевых краж, процитированный со всеми отягчающими вину подробностями. Хуже всего то, что автор поэмы ”Воображение” ничуть не улучшил здесь стиль автора поэмы ”Декламация”{104}, а стоило ли в таком случае обкрадывать Дора? (НП).
55
Не помешает лишний раз повторить, что нынче об оригинальных идеях не может быть и речи: число их ограничено, а если запас ограничен, то рано или поздно он подходит к концу; бесконечно только разнообразие форм, в которых воплощаются идеи, и их сочетаний. Писатель, которому приходят в голову самые дерзкие мысли, может выразить их так заурядно, что читатель не заметит ничего, кроме причуд больного сознания; напротив, изобретательный автор умеет найти для давным-давно известных мыслей непривычные и новые слова, которые поражают и чаруют читателей. Если Вальтер Скотт, явившийся во всех отношениях так вовремя, признан одним из своеобразнейших умов нашей эпохи, то уж, конечно, не за сюжеты своих романов, которые почти всегда довольно заурядны. Мастерство Вальтера Скотта — в умении рисовать правдивую картину экзотических нравов, воссоздавать дивную прелесть неведомых нам пейзажей, точно передавать образ мыслей и речь народа, с которым он нас знакомит. Чудесный и редкостный дар, но, знай мы, в чем заключается секрет вальтер-скоттовского мастерства, мы были бы разочарованы: весь секрет в том, что он берет зеркало и умело его располагает. Что же до изобретения новых идей, этим не может похвастаться не только Вальтер Скотт, но даже Мольер или Лафонтен. В эпоху, когда блистали эти гении, человечество давно уже исчерпало круг новых идей; уже Соломон знал{106}, что ничто не ново под солнцем. Поэтому ни Мольер, ни Лафонтен, ни Вальтер Скотт не плагиаторы, хотя никто не шел более откровенно, чем они, по проторенному пути. Эта мысль, достаточно очевидная применительно к двум первым писателям, может быть легко доказана и по отношению к третьему. Своей славой он обязан двум обстоятельствам — знанию шотландской истории и умению изобразить местные суеверия. На мысль черпать сюжеты из истории родной страны Скотта, по всей вероятности, навел знаменитый роман мисс Джейн Портер ”Шотландские вожди”{107}. Вниманию к народным верованиям писателя научил, возможно, роман леди Мэри Гамильтон ”Семейство Пополи”, где выведена колдунья Мегги Макферсон — прообраз всех его ведьм. Оба названных романа отличаются от романов Вальтера Скотта тем, что жизнь в них чересчур опоэтизирована и изображена без той правдивости, которая принесла популярность Скотту; у предшественниц его недостало вкуса, наблюдательности и всех прочих качеств, отличающих настоящего творца, хотя этим дамам и принадлежит, если можно так выразиться, право первенства. Итак, оригинальной может быть только форма; идей нынче не изобретают — а возможно, не изобретали никогда, и гений обречен представлять старые идеи в новом свете (НП).
56
Впрочем, этим слухам противоречит известная острота одной знаменитой дамы: ”Аббат Рейналь слишком хорошо знает собственные сочинения; на все вопросы он отвечает словами из своих книг”.
57
Весьма вероятно, что, когда я работал над первым изданием этой книги и был, как уже говорил, лишен возможности пользоваться какими бы то ни было пособиями, память меня подвела. Вот что пишет Дювердье в предисловии к сочинению ”Моя библиотека”{89}: ”Даже и в недавние времена нашелся человек, именем Пьетро Алциониус{148}, флорентиец, коий похитил из одной весьма старинной библиотеки мудрое сочинение Цицерона ”О6 изгнании”, изготовил новое сочинение по своему вкусу, надергав кусков из Цицерона и связав их кое-какими своими измышлениями, а дабы мудрецом прослыть самому, сей новоявленный Диомед{149} книгу свою, а вернее сказать, свою химеру отпечатал, а столь прекрасный труд Цицерона уничтожил”. «Рассказ сей, — говорит Ламоннуа, — недостоверен. Возвратившись из ссылки, Цицерон произнес две речи, дошедшие до нас, — ”К квиритам” и ”К сенату”, — но о сочинении под названием ”Об изгнании” никаких сведений нет. Итак, не из этого его труда, но из трактата ”О славе” переписал, надо полагать, Алциониус лучшие места двух прекрасных диалогов ”Об изгнании”, в чем и был заподозрен уже после смерти» (примеч. ко 2-му изд.).
58
Я имею в виду ”Катилину”{163}, где встречаются такие удивительные строки:
В дни юности моей, чувствительной и пылкой, —Признаюсь вам теперь — себе я слово дал,Что всем вам грудь пронзит, отмщая, мой кинжал.
59
”О забавных беседах”{188} (лат.).
60
Народная мудрость испокон веков ограничивает свои познания узким кругом общеизвестных имен. Героем всякого морского происшествия выступает Жан Барт, все вольные шутки отпускает Роклор{189}. Есть у толпы и излюбленные сочинители, кроме которых она никого не хочет знать. Лет сто пятьдесят назад считалось, что остроумная реплика может принадлежать только Брюскамбилю или Табарену. Греки, народ остроумный и учтивый, но в общем подобный всем другим народам мира, по всей вероятности, обходились так же с баснями.
61
Античная басня легко запоминается, потому что она, как правило, немногословна и тем отличается от басни нового времени, басни лафонтеновской, где вся прелесть в подробностях. Древние басни — нечто вроде гномической поэзии в образах. Поэтому ничего удивительного, что в них обнаруживаются грубые анахронизмы. Древние филологи сохранили для нас текст Пифагора, где говорится о Юнии Бруте, а поскольку Пифагор не мог похвастаться тем, что знал будущее так же хорошо, как и прошлое, сомнительно, чтобы он стал рассказывать о человеке, который в пору переселения греческого мудреца в Италию еще лежал в колыбели и прославился только под старость. Все дело в том, что до нас дошли лишь обрывки Пифагоровых сочинений{190}, да и те не совсем достоверны, так что, если задаться целью отобрать среди них то, что наверняка принадлежит самому Пифагору, останется меньше половины, а остальное придется отнести на счет его учеников, прежде всего Лисида.
