Память, Скорбь и Тёрн - Уильямс Тэд

— Что ты хочешь сказать? Как проклят?

— Я не знаю, иначе давно отыскал бы волшебника, который дал бы мне чудесного порошка. Я шучу, моя леди, и это мрачная шутка. В этом мире есть проклятия, которые нельзя снять никакими чарами, — так же как, я уверен, есть удачливость, которой не страшен дурной глаз или завистливый соперник, если только сам избранник не постарается отделаться от нее. Я только знаю, что давным-давно жизнь стала для меня тяжкой ношей, для которой мои плечи слишком слабы. Я стал настоящим пьяницей — не местным клоуном, который перепивает по праздникам и будит соседей, но хладнокровным искателем забвения с опустошенным сердцем. Мои книги были прежде единственным утешением, но даже они стали казаться мне полными дыхания могилы. Они говорили о давно погибших людях, давно погибших мечтах и — что было хуже всего — о давно погибших надеждах. Миллионы мертворожденных надежд для каждого, кто жил под солнцем краткий миг, не длиннее жизни бабочки.

Итак, я пил, наблюдал за звездами и снова пил. Мое пьянство уводило меня вниз, в бездну подавленности, и мои книги, особенно та, с которой я в то время был связан самым глубоким образом, только усиливали мой ужас. Так что забвение начинало казаться все более и более предпочтительным. Вскоре меня уже не хотели видеть в тех местах, где раньше я был общим любимцем, и горечь моя от этого стала еще глубже и тяжелей. Когда хранители Тестейнской библиотеки сказали, что не хотели бы больше видеть меня там, я как бы провалился в глубокую дыру беспросветного буйного запоя, очнувшись от которого я обнаружил себя далеко от Абенгейта совершенно раздетым и без гроша за душой. Ночью я прошел путь до дома одного аристократа, которого я знал, — доброго человека и любителя знаний, который когда-то был моим покровителем. Он впустил меня, накормил и предоставил постель. Когда солнце взошло, он дал мне монашескую рясу, принадлежавшую его брату, и пожелал мне удачи и божьей помощи на пути от его дома.

В его глазах в то утро я увидел отвращение — молюсь, чтобы вы никогда не увидели ничего подобного в глазах другого человека. Он знал о моих привычках, видите ли, и рассказанная мной история о лесных разбойниках не смогла одурачить его. Я знал, стоя в его дверях, что стал подобен прокаженному. Видите ли, все мое пьянство и все мои безумные поступки сделали только одно — они дали возможность другим разглядеть мое проклятие так же ясно, как я видел его уже давно.

Голос Кадраха, становившийся все более мертвенным в течение этого монолога, теперь стал хриплым шепотом. Мириамель долгое время слушала его, едва дыша. Она не могла придумать ни одного слова утешения.

— Но что же ты сделал? — Она наконец предприняла попытку. — Ты говоришь, что проклят, но ты ведь не делал ничего дурного, кроме того, что пил слишком много вина.

Смех Кадраха был неприятно надтреснутым.

— О, вино было нужно только для того, чтобы хоть немного приглушить боль. В том-то и дело с этими пятнами, моя леди. Такие невинные, как вы, могут и не заметить пятна, но оно есть тем не менее, и другие люди чувствуют его присутствие, как полевые звери выделяют из своей среды того, кто болен или взбесился. Вы же сами пытались утопить меня, не правда ли?

— Но это же было совсем другое дело, — негодующе сказала Мириамель. — Это случилось оттого, что ты сделал что-то.

— Не бойтесь, — пробормотал монах. — Я сделал достаточно дурного с той ночи у Абенгейтской дороги, чтобы заслужить любое наказание.

Мириамель подняла весло.

— Здесь достаточно мелко, чтобы бросить якорь? — спросила она, стараясь не выдать дрожи в голосе. — У меня руки устали.

— Я попробую это выяснить.

Пока монах вытаскивал якорь из гнезда и проверял, хорошо ли прикреплен к лодке его канат, Мириамель пыталась придумать, что она могла бы сделать, чтобы помочь ему. Чем больше она заставляла его говорить, тем глубже, казалось, становились его раны. Она поняла, что его прежнее хорошее настроение было всего лишь тонкой кожицей, появившейся на давно израненных местах. Что лучше — поговорить с ним еще, хотя это и причиняет ему боль, или просто оставить его в покое?

Когда якорь плюхнулся через борт и веревка со свистом ушла вслед за ним в глубину, спутники некоторое время сидели тихо. Наконец Кадрах заговорил, и голос его был немного менее напряженным, чем раньше.

— Веревка ушла всего на двадцать футов или около того. Возможно, мы ближе к берегу, чем я предполагал. И все-таки вы снова должны попытаться уснуть, Мириамель. Завтрашний день будет длинным. Если мы хотим добраться до берега, нам придется грести по очереди — чтобы можно было двигаться не останавливаясь.

— А разве поблизости не может оказаться корабля, который заметил бы и подобрал нас?

— Я не знаю, так ли уж нам это необходимо. Не забывайте, что Наббан теперь принадлежит вашему отцу и Прейратсу. Я думаю, что лучше всего нам тихо подплыть к берегу и исчезнуть в беднейших кварталах, а там уж осторожно пробираться к трактиру Ксорастры.

— Ты никогда не рассказывал о Прейратсе, — сказала она смело, про себя горячо молясь, чтобы это не оказалось ошибкой. — Что произошло между вами?

Кадрах вздохнул:

— Вы действительно хотите вынудить меня рассказывать вам о таких мрачных вещах, леди? Только слабость и страх заставили меня упомянуть это в письме — я боялся, что вы примете графа Эдны за нечто лучшее, чем он был на самом деле.

— Я не буду вынуждать тебя делать то, что может причинить тебе боль, Кадрах, но я бы хотела знать. Эти тайны превыше наших неприятностей, ты не забыл? Не время скрывать их, какими бы скверными они ни были.

Монах медленно кивнул:

— Сказано королевской дочерью, и сказано хорошо. Ах, боги земли и неба! Если бы я знал, что в один прекрасный день буду рассказывать подобную историю и называть ее моей жизнью, думаю, я сунул бы голову в печь моего отца.

Мириамель не ответила и плотнее завернулась в плащ. Часть тумана унесло ветром, и под ними, словно поверхность огромного черного стола, простиралось море. Звезды над головой казались слишком маленькими и холодными, чтобы их свет мог долететь до земли. Они висели в небе, тусклые и подобные осколкам молочно-белого камня.

— Я все-таки что-то вынес из дружбы с нормальными людьми. Были определенные вещи, которых я добился, причем многих из них — честным путем, в первые дни моего ученичества. Одной из этих вещей было величайшее сокровище, о котором никто не знал. То, что я не продал, чтобы купить вина, хранилось у одного из моих старых друзей. Когда было решено, что я больше не гожусь для общества тех, кого я знал и любил, я забрал это у него, несмотря на все возражения и протесты, — друг мой знал, что я не смогу сохранить его. Таким образом, когда наступило особенно тяжелое время, я находил торговца древними манускриптами, запрещенными Церковью, и получал немного денег в обмен на одну из моих драгоценных книг. Но, как я уже сказал, одна из найденных мною книг была в тысячу раз ценнее всех остальных. Рассказ о том, как я ее раздобыл, сам по себе занял бы целую ночь. Долгое время книга эта была единственной вещью, с которой я не расставался, как бы плохо мне ни приходилось. Потому что, видите ли, я нашел копию «Ду Сварденвирд», легендарной книги безумного Ниссеса, — как я слышал, единственный экземпляр, сохранившийся до наших дней. Я уверен, что это был оригинал, но человек, от которого я получил книгу, клялся, что она подлинная; безусловно, если это и была фальшивка, то великолепно сделанная. Но копия или нет, она содержала в себе подлинные слова Ниссеса, в этом не было никаких сомнений. Никто не мог бы прочесть ужасные вещи, которые прочел я, потом посмотреть на окружающий мир и не поверить прочитанному.

— Я слышала об этом, — сказала Мириамель. — Кем был Ниссес?

Кадрах коротко рассмеялся:

— Вечный вопрос. Он пришел с севера за Элвритсхоллом, с земли черных риммеров, живущих под Пиком Бурь, и представился Фингилу, королю Риммергарда. Он не был придворным магом, но говорят, что именно от него Фингил получил силу, позволившую ему покорить половину Светлого Арда. Может быть, эта сила была мудростью, потому что Ниссес знал все о вещах, существование которых никому не могло даже присниться. Когда Асу’а пал, а Фингил умер, Ниссес стал служить его сыну Хьелдину. Именно в эти годы он написал свою книгу — книгу, в которую он вложил часть тех страшных знаний, что принес с собой с севера, появившись однажды у ворот Фингила. Он и Хьелдин, оба умерли в Асу’а. Молодой король выбросился из окна башни, которая сейчас носит его имя, Ниссес был найден мертвым в комнате, из которой выпрыгнул Хьелдин, без каких-либо следов насилия на нем. На лице его была улыбка, в руках зажата книга.