Питер Брейгель Старший - Сергей Львов

Неуклюжая неловкость волхвов особенно ощутима в сравнении с теми, на кого художник смотрит не иронически, а любовно. Лицо матери прекрасно и спокойно, она горда ребенком, которого держит на коленях, и никто не может принести ей никакого дара желаннее этого. Не небесное, а земное чудо — рождение ребенка, рождение нового человека — вот что видит художник, вот что воплощает он. Еще никто не может сказать, какой будет жизнь того, кто родился, но само его появление на свет прекрасно. Это одна из немногих картин Брейгеля, проникнутых спокойствием и радостью.

Молодая любимая жена, сын — семья, обретенная им тогда, когда он был уже зрелым, много передумавшим, перечувствовавшим человеком, — сделали его сильнее. Он освободился на время от того трагического ощущения жизни, которое было его постоянным спутником. Надолго ли? Не пришло ли — очень скоро — новое, пронизывающее чувство — чувство, знакомое любящим мужьям и отцам, чувство тревоги за близких?

Обратимся к «Несению креста». Мы не сразу найдем на этой картине того, кто был ребенком, ради которого волхвы шли в Вифлеем и несли свои дары. Упавший под тяжестью креста, он едва различим в толпе солдат, зевак, испуганных и безразличных свидетелей, окружающих идущего на Голгофу. Но Марию мы увидим сразу. Она ближе всего к нам. Поза ее почти та же самая, что в «Поклонении волхвов», только руки, любовно державшие сына, юные, округлые, нежные руки сжаты теперь в жесте беспредельного отчаяния. Лицо постарело и исхудало, оно превратилось в напряженную маску скорби. Как безгранично было счастье этой женщины, так безгранично теперь ее горе! Так рождаются сыновья. Так их отнимают у матерей и убивают.

Марию окружают сподвижники Христа. Эта группа занимает в композиции особое место, она выделяется не только масштабом, но и всем решением. Обособленные, одинокие в своем горе фигуры, они оторваны от окружающего их мира, полного суетливого движения снующих людей, то поглощенных любопытством, то занятых повседневными делами. Трагическая объединенность скорбящих противостоит разрозненности огромной толпы.

В глубине картины далекий город, деревня на невысоком холме. Кирпичные домики, сады, купы деревьев, дети играют на деревенской улице. Обычный день. Пожалуй, даже праздничный. Эта праздничность ощущается в людях, которые шутят со своими детьми, беседуют, прогуливаются. А между городом и деревней столб для колесования, виселица с двумя повешенными. Виселица обыденна, привычна, она вошла в пейзаж, люди не замечают ее больше.

Перед деревней тесное кольцо любопытных. В центре круга два креста и место для третьего.

Множество людей движется к месту казни. Одни нетерпеливо ждут. Другие беседуют, ничем не выдавая внимания к происходящему. Мальчишки дерутся. Некоторые залезли на деревья, чтобы лучше видеть. Как ждут праздничного зрелища, так здесь ждут казни. Страшно от обыденности происходящего, от будничности предстоящего. Так было вчера, так сегодня и так будет завтра. Недаром рядом виселица и мельница, недаром рядом — скорбящие и веселящиеся. Голгофой здесь стал деревенский выгон. Небо потемнело над местом предстоящей казни. Большие черные птицы тяжело летят к сгущающимся тучам, усиливая ощущение сумрачности и тревоги.

Вооруженные пиками всадники в красных мундирах заполняют красным, то прерывающимся, то вновь возникающим потоком всю середину поля. Они окружают Христа, упавшего под тяжестью креста. Тупым спокойствием полны лица воинов. На лицах других людей выражение любопытства и злорадства, сожаления и ужаса. А есть люди, которые не замечают происходящего. Крестьянки, спешащие на базар, вовсе не замечают процессии, окружившей Христа. Они так же не заметили мучений Христа, как пахарь не заметил падения Икара. Гибель того, кто хотел добра людям, оставляет их равнодушными. Эта горькая мысль по-прежнему волнует художника.

Картина «Несение креста» исполнена тревоги. Она во всем. В тревожном цвете, в пятнах красного, вспыхивающего, как огни или как капли крови, в пересечениях разных ритмов, в которых вышагивают, идут, шествуют люди и скачут кони. В скрещениях взглядов, выражающих всю гамму человеческих чувств, в столкновении жестокости, равнодушия, праздного любопытства, сочувствия, горя, раздумья, ужаса. В смелом сопряжении евангельского предания и современности, в уподоблении еретиков и мучеников сегодняшнего дня — Христу, а ненавистных народу валлонских наймитов на службе у испанских властей, наймитов, прозванных «красными куртками», — легионерам Понтия Пилата. Мундиры всадников, изображенных Брейгелем, их вооружение и повадки мучительно знакомы современнику: отряды такой конницы подавляли восставший Валансьен.

Брейгель на этот раз не скрывает своего отношения к происходящему, не зашифровывает его в аллегориях. Напротив, раскрывает бесстрашно. В правом углу картины столб для колесования. Подле него группа людей, потрясенных тем, что они видят. Руки, сжатые в скорбной молитве, глаза, исполненные тоски, сочувствия и ужаса. Один из них прямо, внимательно, неотрывно смотрит и на упавшего под тяжестью креста, и на всадников, командующих процессией и заправляющих экзекуцией, и на толпу. Все увидеть, все запомнить, чтобы увиденное воплотить, чтобы скорбь сделать гневом.

В этом человеке художник, наверное, изобразил себя. Художник рассказывает не только о том, что он прочитал в Евангелии, а о том, что он видел сам. Он не забыл ничего и никого: ни преследуемых, ни преследователей, ни сожалеющих, ни равнодушных. Его запоминающий взгляд, его бесстрашная кисть не только запечатлели в этой Голгофе все голгофы его времени, но открыто и ясно сказали современникам и потомкам, с кем был художник.

Эта картина — оплакивание и обвинение. Она если не прямой призыв к непокорности, то выражение протеста, который так сильно звучал в эти годы в проповедях анабаптистов и кальвинистов. Проповедники эти собирали не только все большее число слушателей, но завоевывали все больше сторонников. Повсюду на их проповеди приходили крестьяне и горожане и приходили не с голыми руками, а с оружием. Это было нечто новое. Расправа в Валансьене не только устрашила людей, но пробудила волю к сопротивлению. Брейгель знал об этих проповедях не понаслышке. Пройдет несколько лет, и в картине «Проповедь Иоанна Крестителя» он передаст и обстановку и настроение протестантской проповеди. Густая толпа слушающих, среди них много простолюдинов, и некоторые вооружены, собралась на глухой лесной опушке, выставила дозорных на деревьях, чтобы предупредить об опасности.

Не похоже, совсем не похоже, чтобы Брейгель в Брюсселе закрыл глаза на то, что происходит вокруг. А происходило много нового, прежде неслыханного, необычайно важного. Брюссель 1564 года был еще полон воспоминаниями о событиях минувшего 1563 года. Неприязнь нидерландцев к испанскому владычеству сосредоточилась, как в фокусе, на фигуре всесильного Гранвеллы. Вожди нидерландской оппозиции, покинувшие Государственный совет, чтобы не заседать вместе с Гранвеллой, — Эгмонт, Горн и Вильгельм Оранский — направили Филиппу настоящий ультиматум. Они перечислили все несправедливости и притеснения, чинимые Гранвеллой, и потребовали немедленного его отозвания.

День ото дня грозно нарастала волна народного недовольства. Прорвав сдерживающие плотины, она могла смести и этих вождей, но пока они ощущали ее как грозную и вескую поддержку своим требованиям.

Филипп ежедневно получал от Гранвеллы подробнейшие донесения о том, что делается в среде нидерландской оппозиции, где собираются ее вожди и сторонники, какие речи произносят, какие тосты провозглашают, какие планы строят. Соглядатаи Гранвеллы доносили ему даже о том, кто из его противников осмелился в постный день съесть кусок мяса или дичи. Филипп ни за что не согласился бы отказаться от Гранвеллы. Чем больше на него жаловались, чем сильнее его ненавидели, тем более Филипп уверялся, что Гранвелла именно тот человек, который ему нужен в Нидерландах. Но недовольство кардиналом было так велико, что Маргарита Пармская, даже рискуя навлечь на себя немилость короля, вынуждена была просить об устранении Гранвеллы. Переговоры тянулись весь 1563 год и часть 1564-го. Филипп вынужден был уступить. Он милостиво разрешил Гранвелле покинуть на время Брюссель по семейным делам. Кардинал выехал из резиденции, чтобы больше никогда не возвращаться в нее.

Вельможи, требовавшие его отставки, вернулись в Государственный совет. Прошло некоторое время, и страна с ужасом убедилась: Гранвеллу отозвали, но все остается по-прежнему — налоги так же велики, инквизиция так же свирепствует, создание новых епископств не приостановлено. Уступив в одном, Филипп тем упорнее и жестче требовал продолжения своей политики в Нидерландах. Так обстояли дела в ту пору, когда Брейгель поселился в Брюсселе.