В другом мире: заметки 2014–2017 годов - Изабель Грав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возвращение подавленного в Ванкувере
В качестве приглашенной лекторки меня позвали на симпозиум в Ванкувере, посвященный живописи (A Crimp in the Fabric: Situating Painting Today, 2017). Участники и участницы говорили о своих травмах и ранах, которые они «лечат» через практику живописи. Одна художница расплакалась на подиуме, упомянув о травме, якобы лежащей в основе ее творчества. Каждый раз, когда звучали подобные признания (даже от мужчин!), другие участни*цы поддерживали выступающих словами «Thank you for sharing this with us» («Спасибо, что поделились с нами», англ.), что напомнило мне группы анонимных алкоголиков. Было странно видеть, что здесь так держатся за свою идентичность «женщины» или «черного художника», как будто речь идет о феноменах, способных объяснить и легитимировать собственную художественную практику. Конечно, существует связь между возникшей из-за общественного давления личной болью и творчеством в этой ситуации, однако в лучшем случае искусство не ограничивается (так называемой) идентичностью или страданиями человека, но возникает в связи и с другими факторами. Мне объяснили, что этот массивный поворот к личному опыту художни*ц стоит понимать как реакцию на многолетнее доминирование в Ванкувере концептуальных фотографических и кинематографичных практик, когда любая эмоциональность подавлялась. Если не брать в расчет сомнительный характер этого описания, не учитывающего смешанные формы, оно все-таки объясняет силу стремления к признанию у тамошних художни*ц, которая похожа на «возвращение подавленного». В принципе, трудно что-то возразить, когда художни*цы осознают себя «поломанными объектами», травмы которых, конечно же, влияют на их творчество. Проблемы начинаются тогда, когда творчество ограничивается только проработкой травматичного опыта и психических проблем. Ссылаясь на разные виды дискриминаций, с которыми они столкнулись, художни*цы исходят из того, что понятны себе, что, конечно, является ложным выводом, так как никто – даже они сами – не знает, что именно с ними произошло и почему. Поэтому они могут описать свою мотивацию лишь приблизительно. Мне также показалось занятным то, как глубоко терапевтический жаргон проник в искусствоведческую среду. Все внимательно слушали друг друга и старались не говорить ничего такого, что могло бы ранить другого. Как бы ни приветствовалась эта возросшая чувствительность к резким словам, однако нередко это приводит к избеганию конфликтов и разногласий, которые, между прочим, можно озвучивать с полным уважением к другим людям. В то время как художни*цы смещают фокус на личные переживания, они упускают из внимания структурный аспект своих проблем. В атмосфере личной исповеди невозможно проанализировать социальные и экономические условия, лежащие в основе упомянутых травм. То есть вместо того, чтобы заняться актуальными общественными изменениями, например последствиями трампизма и психическим опустошением, вызванным у левых интеллектуало*к его политикой «шока и трепета», художни*цы остаются на индивидуальном уровне, который в итоге не дает им посмотреть на общество. Отягчающим обстоятельством является и то, что искусство, которое как будто исцеляет боль, становится инструментом: оно всего лишь способ выздоровления, которое не станет полноценным до тех пор, пока не будут прояснены структурные причины травмы.
Несогласные среди публики
Чем неизвестнее и анонимнее кажется мне публика во время доклада, тем расслабленнее я его читаю. Вчера, однако, впервые было по-другому: прежде чем наступила моя очередь, я столкнулась с людьми, о которых я знаю либо подозреваю, что они критически или даже негативно относятся к моей работе (или к моей личности, или и к тому, и к другому). Как правило, такие встречи непосредственно перед выступлением делают меня неуверенной, так как в результате я знаю о присутствии возможных «несогласных» или «скептиков» среди публики, которые могут выступить с открытой критикой. Я чувствую себя застигнутой врасплох и лишенной уверенности. Я буквально ощущаю отвержение в воздухе и поэтому выступаю чуть хуже обычного. В таких ситуациях я ищу людей с доброжелательным выражением лица, которые, возможно, согласны со мной или меня поддерживают. Вчера, однако, я была всё еще вдохновлена позитивной реакцией на мои доклады во время поездки по США и Канаде и решила выработать иммунитет против так называемых противни*ц, и мне действительно удалось не замечать их присутствия. На волнах позитивного резонанса последнего времени я представила себя в ситуации, когда все относятся к моей работе с дружелюбием, хотя это не означает, что ее нельзя обсудить и покритиковать. Несмотря на удавшуюся иммунизацию, в конце доклада я почувствовала неприятный укол, когда заметила, что те самые противни*цы, не проронив ни слова, покидают зал, что я интерпретировала как негативную оценку моих идей. Ночью я лежала без сна и думала о недостатках моего доклада, которые наверняка заметили противни*цы. То есть в момент выступления мне удалось проникнуть в мир, настроенный ко мне дружелюбно, однако уже вечером, в кровати, меня вновь настигло распространенное у женщин моего поколения чувство, что я недостаточно хороша. Возможно, я лишь воображаю себе это отвержение публики, чтобы дать этому моему дефициту (мнимое) основание.
Воркаут
В Нью-Йорке считается обычным делом, когда женщины (а также мужчины) идут по улице на занятия прямо в костюмах для йоги, то есть в легинсах и нередко в укороченных топах. Их можно узнать издалека – по свернутому коврику под мышкой. И после занятия – вне зависимости от того, как сильно они вспотели, – они не будут переодеваться или мыться, а выйдут прямо в сыром от пота костюме в общественное пространство. Подобное невозможно представить в Берлине или в других немецких городах, что связано, по-моему, с тем, что здесь спортивные занятия всё еще считаются личным делом и общественность должна быть избавлена от необходимости их созерцать. В
