Святослав. Хазария - Валентин Гнатюк

Удивились кияне таким словам волхва, тесно обступили его, дыхание затаили, чтоб ни слова из речи не пропустить. Как так могло случиться, что кудеснику помощь требуется?

– Вчера Боги светлые, – продолжал Избор, – дали зреть мне видение чудное: победу Святослава над хазарами. Сам Перун будет на челе войска его, и Сварожичи в битве помогут. Зрел я хазар разбитых, и грады их, лежащие у ног княжеских. Радуйтесь тому, кияне!

Голос волхва звучал громко, с чистой силой, в необычной для шумного Торжища тишине.

Люди ещё больше напряглись, потому как не могли уразуметь: если весть столь радостная, отчего тогда болью горят очи кудесника? Отчего хмуро и озабоченно чело его?

– Хотел я вестью доброй с княгиней Ольгой-матерью поделиться, – кудесник сделал паузу, прислушиваясь к напряжённой тишине, – да не приняла она меня и через охоронца своего велела передать такие слова, что и повторять их тяжко… – Избор опять замолчал, словно раздумывая, сообщать ли ответ.

– Говори, Избор!

– Говори, отче!

– Реки как есть! – прозвучало сразу несколько нетерпеливых голосов.

– А слова её были такими, – отвечал кудесник, понижая голос, – что не верит она Богам киевским, а верит только одному богу христианскому. А тот бог кудесников не любит и запрещает с ними знаться, чтоб не поганиться…

Гул возмущения нарастающей волной побежал по толпе.

– Охмурили мать Ольгу черноризцы, – продолжал Избор, – очаровали колдуны греческие, не свои ведь словеса она речёт, а по их чёрному наваждению!

– Да не токмо мать Ольгу, вон и варяги, и купцы многие чужому богу молиться стали. Разве станут они теперь о Руси радеть? Как бы не так!

– Князь с Великим Могуном и кудесниками в поход ушли, а византийцы что хотят, то и делают! Гнать их надо из Киева! – возмущался киевский люд.

Избор поднял руку, прося тишины.

– Мы по гостеприимству нашему, Радогощем завещанному, обошлись с греками по-доброму, храмину свою разрешили им в Киеве поставить, а они нашу мать-княгиню так окрутили, что теперь мы, русы, для неё – поганые! Вот с какой радостью шёл я к вам, кияне, и какой болью довелось поделиться…

Горячие волховские слова падали в толпу, будто жаркие искры на сухую солому, и воспламеняли сердца киян. И ширился тот незримый огонь от сердца к сердцу, и проблесками праведного гнева отражался в очах, покуда не превратился в буйный пожар и пошёл гулять по Киеву.

Избора кто-то из подолян позвал к больному младенцу, и он уже не видел, как крепкий медник с Подола, взобравшись на бочку, кричал, потрясая рукой:

– Срам нам, кияне, перед кудесником и детьми нашими, перед отцами и пращурами! Вспомните, как прогнали мы прочь германских пастырей, неужто не можем теперь купцов греческих и черноризцев из града изгнать? Где мы есть, славяне, у себя дома или в рабстве у Цареградщины?

Воспылавшая буйством толпа заколыхалась, взорвалась криками тысяч голосов, вмиг вооружилась вилами, оглоблями, рогатинами и дрекольем и шумно двинулась к Греческому двору.

Большинство греческих купцов, убрав свои товары, в великом страхе бежали прочь ещё с Торжища, не дожидаясь погрома. Тем же, кто не успел сего сделать, были нанесены многие увечья, а иные так и остались лежать на Торжище, растерзанные разъярённой толпой.

На Греческом дворе кияне, перебив и разогнав немногочисленную охрану, начали громить лавки, бить горшки, упиваться греческим вином и ловить купцов с черноризцами.

Духовник Алексис сидел у себя в горнице, размышляя о предстоящей беседе с Ольгой. Третий по счёту духовник княгини не был похож ни на осанистого Михайлоса, ни на аскетично-мрачного отца Григория. Небольшого роста, лысоватый, среднего сложения, он всегда менялся. Мог быть медлительным и важным или, напротив, говорливым и подвижным, и только его карие глаза всегда оставались пронзительно-внимательными, излучающими скрытую силу, вне зависимости от того, смеялся он или был серьёзен. Основное же отличие нового духовника было в том, что он представлял уже не Римскую церковь, как его предшественники, а Византийскую. Ещё целых два года после посольства Ольги в Константинополь отцу Григорию удавалось не только не подпускать в ближайшее окружение княгини византийских священников, но и убедить светлейшую отправить к кайзеру Священной Римской империи Оттону Первому посольство с просьбой прислать на Русь епископа и пасторов, дабы приобщить русов к истинной христианской вере. Просимые Ольгой епископ и пасторы прибыли только через два года, но Григория среди них не было, и куда он подевался – неведомо. Епископа же Адальберта с посланниками возмужавший Пардус-Святослав вместе с киевскими язычниками, памятуя слухи о причастности немецких пастырей к гибели князя Игоря, прогнали взашей, так что они едва ноги унесли. Это было на руку и византийским христианам, которых Ольга, не дождавшись ответа от Оттона, призвала в Киев после смерти Константина Седьмого Багрянородного. С его сыном Романом они поладили скоро, и на просьбу Романа о военной помощи империи Ольга отправила несколько сот отборных дружинников. В составе морского десанта Никифора Фоки они участвовали в отвоевании у арабов Крита, сражались в Сирии. А Роман в ответ прислал на Русь епископа отца Алексиса, владевшего славянской речью, которому, с божьей помощью, удалось стать личным духовником княгини.

Уединение отца Алексиса прервал черноризец Софроний, исполнявший роль личного телохранителя.

– В чём дело? – недовольно сдвинул брови Алексис. Но вид до крайности встревоженного Софрония заставил его насторожиться.

– Скорее, отче! – взволнованно крикнул тот. – Скорее, уходим через задний двор, там – за конюшней – лошади! В Киеве бунт, чернь озлобилась на нас, громят лавки, монахов убивают, через минуту-другую тут будут! Скорее, отец Алексис!

В самом деле, зазвенело и разбилось от брошенного камня цветное стекло в соседних покоях, а со двора послышались возбуждённые голоса киян:

– Где тут хоронится их главный чёрный кудесник, что на княгиню нашу заклятие наложил? Сейчас за всё поквитаемся, отворяй, собака!

– Сюда! – потянул на второй ярус Софроний.

Духовник, весь похолодев от страха, по-женски подобрал подол длинной сутаны и бросился вслед за черноризцем. Буквально ощущая спиной, как затрещала дубовая дверь под мощными ударами, они взбежали по лестнице наверх, вихрем пронеслись в конец тёмного коридора. Софроний рванул дверь крытого перехода, и они, не чуя под собой ног, одним духом пронеслись над задним двором, где жили работники, располагались конюшни, загоны для скота и птицы. Горохом скатились по узкой лестнице вниз, к запасному выходу, где молодой послушник держал поводья двух осёдланных коней.

Вскочив в сёдла, греки пришпорили скакунов. Справа увидели бегущих к ним с криками и палками людей и услышали, как позади, в тереме, с грохотом рухнули ворота, отделявшие жилой двор от хозяйственного.

Духовники понеслись влево, моля всех святых только об одном – чтобы в узком переулке не оказалось кого-либо из разгневанной киевской черни. Они уже почти миновали узкий переулок, когда в самом конце его возникли пятеро киян, вооружённых дрекольем. «Всё!» – пронеслось в голове Алексиса, тело пронзило хладом, а из непослушного горла вырвался сдавленный хриплый крик, похожий на стон.

– Попались, псы греческие, хватай черноризцев! – возбуждённо закричали мужи, преградив проезд в самом узком месте и приготовившись к скорой и жестокой расправе.

– Харрэ! – прокричал вдруг на неведомом Алексису языке Софроний.

Духовник увидел, что его охоронец, выбросив в сторону удивлённых таким действом мужей правую руку с зажатым в ней предметом, похожим на амулет, продолжал надрывно выкрикивать непонятные слова. Кияне оцепенели на несколько мгновений, а когда греческий черноризец ещё раз резко выкрикнул непонятное «харрэ» и при этом швырнул или сделал вид, что швырнул в них нечто зажатое в руке, передний, могучего сложения рус невольно отступил на шаг, заслонив своих сотоварищей. Греки тут же птицами выскочили из западни и понеслись что есть силы в сторону княжеского терема.

Неподалёку на холме ярко пылало и возносило огненные языки к небу огромное пожарище – это горела недостроенная деревянная церковь, предмет гордости Алексиса и столь многих потраченных трудов.

Когда доскакали до княжеского терема и охрана, пропустив их, затворила тяжёлые, окованные медью дубовые ворота, духовники пали ниц перед образами в углу и стали истово благодарить бога за своё спасение. Может, впервые в жизни они молились так искренне, усердно и от всей души.

В то время, как поднятая по тревоге варяжская тысяча подоспела к Греческому двору, там уже царил полный разгром. На заднем дворе лежало два трупа. Дав распоряжение нескольким сотням наводить порядок, Гарольд с остальными поспешил к княжескому терему.