Чуть позже зажглись фонари - Мария Степановна Бушуева

– Мне кажется, Ирэна не могла изменить твоему отцу. Это твоя паранойя.

– И мне так кажется, но… Но ты, конечно, как всегда, права, я параноик.

– Она что, была с тем мужчиной в одной комнате?

– Нет. В своей. Я заглянул, а мать была в комбинации, сказала, что собирается погулять и переодеться, и закрыла дверь, а он сидел в отцовом кабинете и ждал, пока она переоденется. Отец уезжал на Алтай. Наверное, все так и было. Они посидели, попили чай, и он предложил ей прогуляться, и она пошла в свою комнату сменить домашнюю одежду. Но как-то она странно выглядела… Раскрасневшаяся вся. Да ладно. Теперь уже все равно. Ни матери нет, ни отца. И дяди Гоши тоже нет, он пережил их, только недавно помер. К писательству он никакого отношения не имел – работал инженером. На его похоронах я не был. А вот в честь отца назвали улицу в новом районе. Пустячок, а приятно.

И я вдруг поняла, почему Димона охватывают подозрения, что он не сын своего отца: он ощущает себя в литературе бесталанным. Дядя Гоша-то никакого отношения к писательству не имел, и Димон порой думает, что просто пошел в него. Он даже институт почему-то выбрал технический… И тогда мне стало так жалко Димона, что я поспешила сказать: «Твой рассказ “Дрова” просто гениальный!»

– Ты так считаешь, – он скривил рот, и его нос вытянулся и повис, – а вот Шахматов, главный редактор издательства, когда я дал ему по старой дружбе прочитать все, что написал, чтобы издать у него за свой счет, и он честно все прочитал, два месяца, правда, держал, но ведь у него таких, как я, вагон, так вот, он прочитал и заявил мне с печальной улыбкой: «Ты бы, Дмитрий, лучше деньги не в свои книги вкладывал, а в живописный талант твоей жены, выставки ей устраивал и, глядишь, пристегнулся бы к ней и сам стал известным, пусть как куратор ее выставок, а так – что тебе сказать? Если честно, все это твое – напрасно потраченная жизнь».

– Вот так взял и выстрелил мне прямо в висок.

* * *

В одну из январских суббот у Юрия с Юлией состоялась помолвка. То есть он ей предложил выйти за него замуж. И моя Юлька, преодолев свои комплексы вечной одиночки, согласилась.

– То есть ты теперь не свободная от любви?

– Теперь нет. – Она виновато улыбнулась. – И, по-моему, несвободная навсегда.

Такой жизненно важный момент они решили отметить. Кроме меня на помолвке присутствовал друг Юрия, преподаватель вуза со смешной фамилией Лепешкин. И мама Юрия – восьмидесятипятилетняя, в темно-зеленом платье с белым воротничком, очень изящная пожилая дама. Так вот почему Юрию понравилась худышка Юлька: она напомнила ему его собственную маму тридцать два года назад. Гость по фамилии Лепешкин в противовес русской классике свою фамилию внешним видом не подтверждал, то есть ни на какую лепешку не походил. Он более не появится в моем романе, хотя иногда я буду слышать о нем от Юльки, которая вот-вот вступит в свой первый законный брак с Юрием Юрьевичем, – и потому посвящу господину Лепешкину несколько строк. Во-первых, он был в дорогом костюме с галстуком-бабочкой, во-вторых, поджар, как натренированная гончая, в-третьих, жутко рассеян и неловок: на белую свою бабочку он умудрился накапать коричневого соуса, которым потом залил и мою коленку. Возможно, ты ему просто понравилась и он впал в застенчивость, шептала Юлька, помогая в ванной комнате оттирать мне соус, он лучший друг Юрия и сильно богатый, потому что у него техническая голова и он что-то все время изобретает, а продает его брат… Может, тебе быстро-быстро заключить с Димоном брачный договор и тут же развестись? Лепешкин, между прочим, Юра говорил, с женой в прошлом году расстался, она его сама покинула, отдыхая на Кипре, нашла какого-то грека. Я улыбнулась, представив смуглого усача с выпученными глазами и госпожу Лепешкину, конечно, искусственную блондинку с блефаропластикой и еженедельным фитнесом: на Кипре она, разумеется, ходила в рваных шортах, на груди у нее болтался говорящий вентилятор или… Да, в общем, какая мне разница? И что я привязалась к фамилии Лепешкин? Меня ведь никогда не забавлял, к примеру, философ Сковорода? Правда, он не проливал на мои новые брюки соус… Впрочем, я ведь и к таким вещам отношусь легко: сама, если признаться честно, неловкая… Мы вернулись с Юлькой в комнату к столу, господин Лепешкин мне виновато улыбнулся. Худощавый, элегантно одетый мужчина с виноватой улыбкой. В общем-то, симпатичный человек. Но…

Идея развестись с Димоном только один раз пришла мне в голову, когда, гуляя со мной в зимнем парке, шестилетняя Аришка познакомилась с пятилетней девочкой Ниной, у которой был полноватый папа в очках, с уже поднимающейся со лба лысиной, по которой, точно крохотные альпинисты, взбирались на еще курчавую вершину снежинки; но у Нины не было мамы: она умерла через год после рождения дочери. От чего – спрашивать было неудобно. Девочку стало мне жалко, она потянулась ко мне и к Аришке, и ее отцу мы тоже понравились, и уже через неделю совместных прогулок я легко представляла себя мамой сразу двоих дочек. Надо сказать, я вообще очень сочувствующая от природы. Если вижу в холодный день старушку, что-то продающую у метро, я это «что-то», совершенно мне не нужное, обязательно у нее куплю. Но кроме сочувствия здесь было еще и другое: я почему-то всегда, с детства, видела себя мамой двоих детей. И когда выяснилось, что Димон отцом уже быть не способен, более удивилась, чем огорчилась: как же так, ведь я представляла иначе? И маленькая Нина легко вписалась в образ моего второго ребенка, пусть не рожденного мной, а обретенного, точно в старинной сказке, в парке под снегом. И когда вечером Димон поужинал и улегся на ковер на полу, чтобы отдохнуть под очередной теледетектив, я подошла к нему и спросила, сможет ли он отнестись философски, если я приму решение с ним развестись.

Кинофильмы Димон обычно смотрел, как смотрят впервые мультики маленькие дети – раскрыв рот (в прямом смысле) и не отрываясь. И сейчас он не смог оторваться от острого сюжета – и, только махнув рукой, пробормотал: «Потом». Утром он уехал в деревню: там вовсю шло восстановление дома. Позвонил он ночью, нетрезвый. Это было странно: с того дня, когда Димон как бы получил «знак» через заболевшую руку, он фактически не выпивал. Ну, может быть, крайне редко – два глотка хорошего коньяка или бокал шампанского в новогоднюю ночь.

– Я тут в бане, – произнес он, спотыкаясь на каждом слове, – и вот звоню, чтобы сказать: я живу под крышей твоей удачи и, если ты меня бросишь, я жить не буду, что-нибудь с собой сотворю, поняла?!

– Поняла, – сказала я.

* * *

В новогоднюю дочь Димона с нами не было: он остался со своей новой любовницей в городе Н. И даже не позвонил. Аришка по-прежнему пребывала в полукоматозном состоянии: еле-еле удавалось ее покормить, с постели она уже почти не вставала, но согласия обследоваться в клинике никак получить у нее не удавалось. Она мотала головой и шептала: «Нет, в больницу не поеду ни за что». И в новогоднюю ночь ничего не изменилось. В доме точно повисло что-то темное, что, разрастаясь, как прозрачные водоросли, погружало нас с дочерью в какое-то пугающее отчуждение: