Жемчужная Тень - Мюриэл Спарк

Я обнаружила, что дневное время Дэйзи, а в немалой мере и ночное, поглощено по преимуществу литературой и политикой. Она вела колонку в небольшой газете, ориентированной на политику, и состояла во всевозможных литературных обществах. В общем, занимала Дэйзи литература политики и политика литературы, в результате чего ей и удавалось успешно водить за нос политиков, считавших ее писательницей, и писателей, считавших ее политологом. Но эта деятельность не могла в полной мере удовлетворить или, скажем, напоить ее допьяна.

Вообще-то она не пила. Мне приходилось видеть, как она потягивала ячменный отвар в то время, как ее гости пили джин. Но в молодости Дэйзи танцевала чарлстон с принцем-консортом, это она рассказывала мне не раз, с живостью, с жадностью, и вид у нее становился как у пьяной.

— Божественные были времена, — хмельным голосом заключала она, — просто сногсшибательные. — И я видела, что сама эта мысль буквально опьяняет ее. В обычном состоянии аккуратная, как птичка, она в таких случаях слепо нащупывала сигареты, все сокрушая вокруг себя. Литература и политика никогда ее так не возбуждали, хотя и заседала она во множестве комитетов. Именно поэтому она взяла — это ее выражение — двух любовников: одного, опять-таки по собственным ее словам, эксперта по политическим вопросам, другого — поэта.

Эксперт по политике, его звали Лотти, был блондин откуда-то из Центральной Европы, беженец. Кожа на верхней губе у него была туго натянута на верхнюю челюсть, что наряду с высокими скулами наводило на мысль, что у него вообще подтянута вся кожа на лице. Но это было не так — просто врожденный дефект, отчего при улыбке казалось, что он обнажает зубы. Наверное, он был лучшим из тех, кого я встречала у Дэйзи Оверэнд.

Лотти мог назвать по имени любого члена кабинета любой западной страны после заключения Версальского договора. Дэйзи находила эту способность бесценной для своей ежемесячной колонки. Говорил Лотти об этих людях с неизменным презрением. Сам он был членом трех теневых кабинетов.

В воскресенье, которое, как выяснилось впоследствии, было последним днем нашей совместной с Дэйзи деятельности, она отложила в сторону книгу из своей домашней библиотеки и сказала Лотти:

— Кронин мне надоел.

Лотти, в чьих глазах все государственные деятели были что пепел, который он только что щелчком стряхнул на пол, изумился:

— Дэйзи, mein liebchen[8], ты что, спятила? Кронин какой-то! — шумно выдохнул он в мою сторону, выражая таким образом все свое презрение. — Ей надоел какой-то Кронин.

В этот момент раздраженное и растерянное выражение лица Дэйзи напомнило мне, что несколько дней назад другой ее любовник, поэт Том Пфайффер, привел ее в такое же состояние. Когда, не войдя, а, по обыкновению, ворвавшись к себе в квартиру и тяжело дыша, она бросила Тому: «В палате кое-что происходит», — он, занятый чтением «Записок Мальте Лауридса Бригге»[9], невозмутимо поднял голову. «У нас в палате ничего не происходит», — заверил он Дэйзи.

Тома Пфайффера уже нет. Миссис Оверэнд поведала мне историю о том, как она вылечила его от лунатизма, и мне кажется, Том верил в это. Верно, во всяком случае, то, что именно она не позволила забрать его в психиатрическую лечебницу.

Настал момент, когда осенним утром Тому понадобился билет до Бертона-на-Тренте, где жил кто-то из его друзей, и навестить его ему хотелось сильнее, чем жить в квартире у миссис Оверэнд и регулярно питаться. В его собственных интересах она отказалась покупать ему билет, подавив последние остатки бунта тем, что на глазах у Тома взяла со счета шесть фунтов и отдала их Лотти.

Как же ревновал к нему Том Пфайффер, и как равнодушен был к нему Лотти! Но в этот последний день, проведенный мною у миссис Оверэнд, поэт был более или менее спокоен, хотя у него уже поигрывали на скулах желваки, что впоследствии полностью изуродовало его внешность еще до того, как он, потеряв рассудок, ушел из жизни.

Дэйзи готовилась к приему гостей — что, собственно, и объясняло мое присутствие в воскресенье, — и к приходу секретарши, мисс Рильке. Дома, на континенте, жить ей стало совсем не на что, и она сделалась перемещенным лицом. Когда спрашивали, «связана ли она как-то с поэтом Рильке», Дэйзи, едва ли не с возмущением, потому что какие тут могут быть сомнения, отвечала: «О да, полагаю, что так».

— Окажи божескую милость, — сказала Дэйзи мисс Рильке, когда та появилась, — сбегай вниз, в кафе, возьми пару пачек печенья. Что, дождь никак не перестанет? Ну и погодка. Возьми мой тент.

— Тент?

— Ну, зонтик, зонтик, зонтик. — Дэйзи раздраженно указала на него пальцем.

Мисс Рильке и Лотти быстро, словно мячиками для пинг-понга, обменялись взглядами. Она взяла зонтик и вышла из комнаты.

— На что это ты воззрился? — быстро спросила Дэйзи у Лотти.

— Ни на что, — оторвался от чтения Том Пфайффер, решив, что обращаются к нему.

— Я не тебя спрашиваю, — сказала Дэйзи.

— Меня? — сказала я.

— Нет, — ответила она и замолчала.

Мисс Рильке вернулась с известием, что магазин больше не отпускает миссис Оверэнд продукты в кредит.

— Ну финиш, — сказала Дэйзи, вытряхивая из кошелька деньги. — Скажи им там, что я рассердилась.

— Слушаю, — откликнулась мисс Рильке, глядя на Лотти.

— Куда это ты смотришь? — требовательно спросила Дэйзи.

— Смотрю?

— Тут хватит? — спросила Дэйзи.

— Да.

— Ну так ступай.

Дождавшись, пока мисс Рильке выйдет, Дейзи сказала:

— По-моему, она после всех своих испытаний слегка умом тронулась.

Все промолчали.

— Тебе не кажется? — повернулась она к Лотти.

— Не исключено, — сказал Лотти.

Том вдруг поднял голову.

— Да чокнутая она, — заспешил он, — эта глупая сучка просто чокнутая.

Едва мисс Рильке вернулась, Дэйзи заметалась по дому, готовясь к приходу гостей. Бумаги, валявшиеся повсюду, несколькими пачками последовали в спальню.

Гостиная была обставлена в стиле, предваряющем во многих отношениях обстановку комнаты почетных членов института современного искусства. Недавно миссис Оверэнд избавилась от диванов в черно-оранжевую полоску, подушек и кресел. Их место заняли причудливо обрезанные по краям плиты, многоугольник и треноги, представляющие собой манифестации личности Дэйзи Оверэнд, — эти последние были выполнены в тонах Эль Греко. Как неустанно повторяла Дэйзи, ни один предмет здесь не повторял другого и каждый представлял собой современную форму традиционного дизайна.

В попытке создать современный интерьер она, полагаю, вполне преуспела, и на меня лично воплощенный в нем дух эпохи производил сильное впечатление. «Редкий старинный образец в современном стиле», — скажет когда-нибудь еще не родившийся торговец антиквариатом, доказывая подлинность принадлежавшего Дэйзи ларя лимонного цвета или телефонного столика с крышкой из голубого стекла, и тут же, на одном дыхании, добавит, поводя рукой: «…подлинный газовый рожок с медной отделкой, XIX век…» Но я-то предавалась мыслям, а Дэйзи трудилась, переставляя вещи и стирая с них пыль. Она металась, то и дело цепляясь за что-то, по прелестному лабиринту своей обстановки, заново проходясь по письмам, счетам, брошюрам и вообще всему тому, что каким-то образом связано с прошлым либо будущим, за одним-единственным исключением. Это была фотография Дэйзи Оверэнд в выходном платье, на фоне современного светло-серого рояля. На этой фотографии Дэйзи выглядела царственно и шикарно.

Время от времени, переставляя туда-сюда стеклянную посуду и тарелки, Дэйзи на минуту останавливалась, оценивая произведенный эффект; для нас это был знак последовать ее примеру. Именно тогда я оценила способность Дэйзи, не говоря ни слова, заставлять людей делать то, что ей хочется. Я чувствовала, что атмосфера в доме наэлектризована до предела.

— Я бумаги на кровать положила, — донесся из спальни голос мисс Рильке.

— Это она что-то там говорит? — спросила Дэйзи, будто это была последняя капля, переполнившая чашу ее терпения.

— Да, — громко сказала мисс Рильке.

— На кровать — нет, ни в коем случае, — ответила Дэйзи.

— Нет, дорогая, она явно спятила, — сказал любовнице поэт, — это же надо придумать, бумаги на кровать класть.

— Сходите посмотрите, что она там делает, — сказала мне Дэйзи.

Я повиновалась и увидела, что мисс Рильке перекладывает бумаги с постели на пол. Розовые тона спальни Дэйзи произвели на меня сильное впечатление. И откуда у нее этот вкус к розовому? Это ведь не в современном стиле, да и в двадцатые — годы расцвета Дэйзи — этот цвет тоже не был в моде. Туалетный столик в форме человеческой почки был покрыт тюлем, — сильно попорченное сооружение с давними следами кольд-крема, пятнами от сигарет, царапинами, оставленными разными острыми предметами. Кое-где на сгибах сохранилась изначальная окраска, и этот полыхающий пурпур напомнил мне цвета, виденные ранее, — розовые оттенки любили и охотно носили женщины из малайской колонии Кейптауна.