За что Сталин выселял народы? - Игорь Пыхалов

Вот ведь что интересно. Работа Безугольного изобилует сносками (что, безусловно, является её достоинством), их в книге 1342 штуки на 500 страниц. Однако именно на это «признание Деникина» Алексей Юрьевич никакой сноски не даёт. Оно и неудивительно. Налицо очередная чечено-ингушская сказка. Вот что сказано в мемуарах Деникина на самом деле:

«И хотя восстания эти неизменно подавлялись русской властью, хотя они никогда не разгорались до степени, угрожающей жизненно нашему тылу; но всё же создавали вечно нервирующую политическую обстановку, отвлекая внимание, силы и средства от главного направления всех наших стремлений и помыслов»[546].

«Чаша народного терпения переполнена… В то время как казачья и добровольческая русская кровь льётся за освобождение Родины, мобилизованные, снабжённые русским оружием чеченцы и ингуши массами дезертируют и, пользуясь отсутствием на местах мужского населения, занимаются грабежами, разбоями, убийствами и поднимают открытые восстания»[547].

Да, восстания горцев «создают нервирующую обстановку». Но жизненной угрозы деникинскому тылу они не несут. Да, отвлекают силы и средства от главного направления. Но нигде у Деникина не сказано, что это отвлечение сыграло существенную роль в поражении его армии.

Между тем пока чеченцы в горах бунтовали, их соплеменники, служившие в рядах белой армии, сами усмиряли бунтовщиков. С 28 сентября по 20 декабря 1919 года чеченская дивизия участвует в боях с повстанцами Нестора Махно в составе группы войск особого назначения[548].

Появление чеченской дивизии на Украине сразу же было замечено красной разведкой. Уже 27 сентября 1919 года командированный в Лохвицкий уезд Полтавской губернии Осипов докладывал в ЦК украинской компартии: «Крестьян грабят дочиста. Со стороны чеченцев бывали попытки насиловать женщин»[549].

Но может, зловредный большевистский агент возводит напраслину на отважных джигитов? Что ж, послушаем свидетельства со стороны белых. Вот что пишет поручик В. Рыхлинский, чьи воспоминания я уже цитировал:

«Немало вредили репутации Добровольческой армии и такие части, как моя, временно 3-я конная дивизия[550], на две трети состоявшая из всадников полудиких племён Кавказа. Но внешности это было сборище людей, не имевших определённой формы одежды, носивших зачастую нижние английские рубашки как бешметы. Едва половина из них сидела на конях, другая ожидала лошадей. Большинство не имело сёдел, а только притороченные подушки, взятые у населения. Грабёж и война были для наших всадников синонимами. А грабить наши туземцы умели: едва бывал взят нами какой-нибудь населённый пункт, как они рассеивались по хатам, откуда тащили всё, не брезгуя даже женской одеждой. Нужно ли говорить о том, что эта туземная дивизия, мало пригодная для линейного боя (или совсем непригодная), отступая с Украины в Крым, была, как я узнал потом, пугалом для жителей Юга России. Екатеринослав, в частности, очень запомнил прохождение наших частей, чеченцев и других представителей кавказских племён»[551].

А вот что вспоминает непосредственный очевидец чеченских «художеств» штабс-ротмистр Де Витт:

«Не прошло и нескольких дней, как у меня в эскадроне произошёл новый случай, столь характерный для чеченцев. Проходя через базарную площадь, я услышал в стороне сильный крик, и одновременно с тем ко мне подошёл какой-то человек, говоря: „Что-то неладное происходит с вашим чеченцем“. Я вошёл в толпу и увидел своего всадника 2-го взвода, отбивавшегося от какой-то храброй бабы, уцепившейся ему в фалды черкески. „Я тебя, косой дьявол, до начальника доставлю, если не вернёшь сапоги!“ — визжала баба. Я здесь же на месте разобрал их спор. Мне было вполне очевидно, что чеченец украл сапоги, лежавшие на подводе; чеченец же уверял, что купил их. Я приказал вернуть их бабе, а самому отправиться в эскадрон и доложить о происшедшем вахмистру. Вечером, придя в эскадрон после переклички, я вызвал провинившегося всадника из строя.

Я его едва узнал: все лицо, опухшее и синее от кровоподтёков, говорило, что, пройдя через руки вахмистра, он едва ли миновал и своего взводного, и что в данном случае выражение „господин вахмистр с ним чувствительно изволили поговорить „имело буквальный, а не переносный смысл. Вахмистр мой, сам дагестанец, относился к чеченцам с нескрываемым презрением и высоко держал свой авторитет, не стесняясь пускать в ход свой увесистый кулак, отчего всадники его боялись и тянулись в его присутствии. В прежние времена, служа в регулярном полку, я был против рукоприкладства, считая, что в распоряжении офицера есть и другие меры воздействия на подчинённого, но, попав в среду туземцев, я убедился, что физические наказания являются единственной радикальной мерой. Чеченцы, как полудикие люди, признают исключительно силу и только ей и подчиняются; всякая же гуманность и полумеры принимаются ими как проявление слабости“[552].

„Я начинал уже сам себя убеждать и как будто верить, что, держа чеченцев строго в руках и не допуская грабежей, из них можно сделать неплохих солдат; к сожалению, жизнь не замедлила опровергнуть все мои мечтания.

Борьба с грабежами становилась почти непосильной. Грабёж был как бы узаконен всем укладом походной жизни, а также и вороватой природой самого горца. Мы стояли среди богатых, зажиточных крестьян, в большинстве случаев немцев-колонистов, не испытывая никакого недостатка в питании: молока, масла, меду, хлеба — всего было вдоволь, и тем не менее жалобы на кражу домашней птицы не прекращались. В один миг чеченец ловил курицу или гуся, скручивал им голову и прятал свою добычу под бурку. Бывали жалобы и посерьёзнее: на подмен лошадей или грабежи, сопровождаемые насилиями или угрозами. Командир полка жестоко карал виновных, но что мог он сделать, когда некоторые из его же ближайших помощников готовы были смотреть на все эти беззакония как на захват военной добычи, столь необходимой для поощрения чеченцев“»[553].

Помимо грабежей чеченские воины отличались милой привычкой спать на посту. Разумеется, считая это не разгильдяйством, а свидетельством доблести. Подобное явление наблюдалось ещё в «дикой дивизии» на фронте 1-й мировой:

«В первое время в сторожевом охранении были нередки случаи, когда всадник расстилал бурку и спокойно укладывался спать, а на требование офицера — бодрствовать — отвечал с глубоким убеждением в своей правоте: — „Тебе боится — не спи. Моя — мужчина. Моя — не боится. Спать будет“»[554].

Сохранилась эта «традиция» и в Чеченской конной дивизии:

«Объезжая ночью охранение, я набрёл на спящих в полевом карауле часового и подчаска. Я огрел обоих нагайкой, они вскочили, протирая глаза, и на мой разнос один из них меланхолически ответил: „Господин ротмистр, прости меня, но моя не боится большевиков, и потому я решился немножко спать“. Это было характерно для чеченцев: ночью они всегда засыпали и могли легко подвести. Но Бог нас хранил, если чеченцы в охранении и спали»[555].

Полгода спустя поручик Рыхлинский также с этим столкнулся:

«Вот ещё несколько оставшихся у меня в памяти эпизодов, связанных со службой в конной дивизии. Ночь, тёмная, тёплая. Приданные сотне чеченцев, мы стоим на бугре или на древней могиле. Сторожевые посты выдвинуты вперёд, сзади мои пулемёты. Печальный опыт наших калмыков не позволяет сомкнуть глаз, и я прохаживаюсь от поста до поста. Всадники спят крепким сном. Когда я делаю замечание одному из них, говоря, что не полагается спать в охранении, то получаю ответ: „Твоя боится — не спишь, моя не боится — спишь. Аллах смотрит!“»[556].

Впрочем, божье терпение оказалось отнюдь не безграничным. В результате нерадивым чеченским воякам пришлось дважды поплатиться за своё разгильдяйство. Произошло это после того, как 1 января 1920 года потрёпанная дивизия была переведена в Крым[557]. Руководивший обороной Крыма генерал-майор Я. А. Слащов вспоминал:

«Тюп-Джанкой, как голый полуостров, выдвинутый вперёд, обходимый по льду с Арабатской стрелки и не дававший в морозы возможности жить крупным частям, как моим, так и противника, меня мало беспокоил. Поэтому там стояли 4 крепостных орудия старого образца с пороховыми снарядами, стрелявшими на три версты (то же, что и на Перекопе).

Из войсковых частей я туда направил чеченцев, потому что, стоя, как конница, в тылу, они так грабили, что не было никакого сладу. Я их и законопатил на Тюп-Джанкой. Там жило только несколько татар, тоже мусульман и страшно бедных, так что некого было грабить. Для успокоения нервов генерала Ревишина, командовавшего горцами, я придал туда, правда, скрепя сердце, потому что артиллерии было мало, ещё 2 лёгких орудия.