Московское наречие - Александр Дорофеев

Похороны Розен-Лев организовал на старом французском кладбище сразу после Дня поминовения всех мертвых, поэтому у всех на душе было еще празднично.

«Вот единство материи и духа», – осматривался Витас.

Вокруг теснились уютные гробницы и часовенки, похожие на небольшие виллы, украшенные гирляндами цветов и лампочек, воздушными шарами и бумажными флажками. Повсюду лежали горки фруктов и овощей, там и сям – бутылки текилы и брата ее мескаля, сладкие скелеты и шоколадные черепа. Покойнику бы здесь понравилось. Хотелось жить среди такой красоты.

«Здесь хочется жить! – так и воскликнул Розен-Лев. – Как ясно ощущаешь, что успех всегда лишь в шаге от успения. Едва созреешь, станешь сильным, а уж покидают надежды и чаяния, приходят немощь да трухлявое дряхление»…

Держа в руке сахарный череп, он сказал короткую речь над гробом: «Известно, Адам с Евой согрешили в раю, откуда были изгнаны в мир иной, то есть сюда, непосредственно к нам. Здесь они любили, рожали, пахали, сеяли и были безгрешны для этого мира. А мы тут грешим! Вот он, лежащий у ваших ног, много грешил. – Учитель до того увлекся, что начал подмигивать в стеклянное гробовое окошечко. – Например, совался поперек батьки в пекло, желая заглянуть в ад. Но для того света он агнец невинный! Поверьте, каброны, ад – это чистой воды брехня! Выдуман, дабы человечество не совершило массового самоубийства, в случае отказа сотрудничать с Творцом. Нету ничего, кроме рая! А посему ад патрес – ступай к отцам», – закончил Розен-Лев и с треском разгрыз череп, отчего Саре сделалось дурно. Ножички уложили ее в соседнем склепе перевести дух.

«И гроб опущен уж в могилу, – бросил Витас горсть земли. – А небо так нетленно-чисто»… И все деликатно уставились в небеса, не желая смущать кладбищенских работников, высыпавших картошку, чтобы унести мертвый инвентарь в пункт проката.

Возвращаясь домой, завернули в храм Святого Георгия на авениде Нижняя Калифорния рядом со станцией метро под странным названием «Хам».

«Теперь и в русском посольстве вместо серпа и молота этот воитель с копьем, – кивнул Розен-Лев на мозаику над входом и дважды перекрестился, православно и католически. – Все церкви отчасти секты, и тем бдительней оберегают чада свои от излишеств плотских и духовных. Прибежище боязливых и уставших! А ведь мы давно прощены, то есть в буквальном смысле – освобождены от налогов. Просто, отправляясь в лучший мир, предъявляем нашу жизнь, как билет, – кто в скорый поезд, а кто в грузовой состав»…

Приехав на асьенду, откупорили трехлитровую бутыль шведского «Абсолюта», гениального, как хозяйка умного дома, и устроили поминки у ложа Коли-ножа.

За время похорон его беспокойная личность так заплыла в одиночестве, что глаз не видать и рот едва угадывался. Тем не менее, очутившись в центре внимания, он посасывал, словно дитя, губку с водкой и бойко рассуждал: «Прикиньте, сколько народу померло за последние сто веков. На каждом шагу должны быть кости, а где они? Может, все похороны поддельные? Вообще, верно говорю, после бомбы в Хиросиме старый мир кончился. Теперь ни правил, ни законов. Живем, не понимая где»…

«Не умничай, труп! – осадил его Витас. – Ты кадавер! Запомни это и помалкивай. Был в дюйме от вселенского духа, а ни хрена не разглядел и в толк не взял. Пуруша – главный прачеловек! Из него возникло все сущее!»

Вспомнив тысячеглазого, Коля окончательно померк лицом, как небосклон за миг до ливня. Туз видел немало морд, но эта и впрямь пугала, напоминая лохань с водой после мытья пола. По ней, завлекая в мутную глубину, расходились будто бы круги, обращаясь, однако, в квадраты.

«Укройся плюмажем!» – посоветовал Витас.

Но оперенные черты стали вовсе неописуемыми. Откинувшись на подушки, Коля-нож выплюнул губку и сказал обиженно-загробным голосом: «Лучше б меня погребли, стобля. Не могу так больше! Все ж нукусовка слаже, а этот больно лютый».

«Вот пример свободного отпадения человека от абсолюта», – вздохнул Витас.

«Да, есть непознаваемое, – согласился Розен-Лев. – Дарвин хорошо трактует с точки зрения происхождения тела. Но, по последним данным, неандерталец не был предком человека. Впрочем, во всем свои плюсы – по дороге на остров его не узнают».

На другой день они честно поделили сумку мятых денег. Прежде такое количество Туз видел лишь в тугриках.

Прощаясь, Розен-Лев неожиданно спел нечто вроде лирической частушки: «Только сложишь слово странное, не звучавшее дотоль, как летит уж смерть нежданная и пронзает сердце боль. – И поклонился в дверях. – Мой романс на стихи Троцкого»…

Коля-нож со всем семейством уже готовился в новый дальний путь до Карибского бассейна. Разминаясь, ходил в ластах. Маска пока не налезала, и он засунул голову в большой садовый плафон. «Еду, кум, к бесам на собачий остров, – глядел невесело, как перегоревшая лампочка. – Хоть бы Карибский этот бассейн был глубок, чтобы понырять. Вот, глаз со стеклом обвыкается. Ладно, кум, дуй, пока совсем не стемнело»…

Таким его Туз и запомнил на пороге дома под надписью «Обитель, из которой мы спустились».

«Грустный вид, и грустный час, дальний путь торопит нас, – помянул он и Филлипова. – Вот, как призрак гробовой, месяц встал – и из тумана осветил безлюдный край»…

Витас отвез в город и высадил у отеля «Сочикалко».

«Всегда завидовал тебе! – признался вдруг. – Живешь благополучно. Наверное, это счастье – жить так легко. А я страдаю. Видно, соткан из темной основы и омрачаю все вокруг. Может, не хватает чего-то в крови. Аксиотоцина, например. Женщины боятся, не понимая со второго слова. Пожалуй, уйду в монастырь к францисканцам учиться безгневию. Кончен пир, умолкли хоры. Ну, пока! Еще встретимся – не на этом свете, так на том»…

Аргентинская Груша

Будда уже заскучал в номере с одними монахами. А Туз и не знал, как дальше с ним быть. Денег до Тбилиси, наверное, хватит, но без Миши Дзельтермана вряд ли одолеть таможни. Да и глупо мотаться за доном Пепе по всему миру с призрачными надеждами впарить Будду. Не лучше ли отправить его бесценной посылкой прямо в Эрмитаж?

Грехи угнетали, несмотря на кладбищенские речи Розен-Льва. Давили награбленные песо, означающие сами по себе не что иное, как тяжесть и бремя. Хотелось побыстрее избавиться. Туз приоделся. Купил для Будды чемодан, напоминавший малолитражный автомобиль, и переехал в дорогой район Ломас Бердес, или Зеленые Холмы, поселившись в отеле «Камино реаль» – «Королевская дорога». Сама принцесса Диана гостила здесь, о чем сообщала бронзовая доска у входа. Вряд ли она жила в том номере, куда разместили Туза, но дух ее, что называется, витал.

С тринадцатого этажа открывался умопомрачительный вид на гигантский город. Деньги Туз упрятал в сейф, обнаруженный в тумбочке под телевизором. Однако либо перепутал цифры кода, то ли не до конца разобрался в устройстве, а достать не мог. Долго бился, как начинающий медвежатник. Пришлось вызвать служащего отеля, который вмиг отворил дверцу особым ключом, да штраф взял, будто за месяц круглосуточной работы.

Все это взбудоражило. Поглядывая сериал «Разбитое сердце», где героиня только что лишилась наследства, Туз задумался о несправедливом распределении доходов в мире и съел почти все чипсы из мини-бара. Тогда-то и нашел простой до нелепости способ сбережения денег. Свернул купюры трубочкой, распихал по банкам, а сверху прикрыл недоеденными кружочками. Свободно вздохнув, отправился на поиски почтамта.

Отель располагался на бульваре Фелисидад – Счастье.

Да все улицы тут имели чувственные названия – Восторг, Радость, Удовольствие – и прочие в том же приподнятом духе, которому отвечала архитектура и лица прохожих. Конечно, возбуждающе прогуляться по проспекту Экстазис. Но хотелось бы взглянуть на эти же физиономии, окажись они темным слякотным утром в каком-нибудь Девятом Сталелитейном тупике.

Наверное, потому, что почта связана с беспокойным ожиданием, ей не нашлось тут места. Зато в переулке Желание Туз наткнулся на ресторан «Сарго» с большой серебряной кефалью над входом. Как раз подоспел тот самый подлинно «счастливый час». Уютный сумеречный зал рассекал деревянный помост в виде Колумбовой каравеллы. При полном штиле на каждой из трех мачт колыхались, вздымаясь и опускаясь, словно паруса легкого поведения, нагие девицы в широкополых пиратских шляпах. Две из них – за одну, как надеялся, цену – сразу подсели к Тузу. Он еще не имел дела с морскими разбойницами. Хлопнув французскую пинту рома, то есть почти литр, они пожаловались, что тут здорово укачивает и пора куда-нибудь причалить, хотя бы в ближайший отель. Уже послали за шлюпкой, когда краем глаза Туз подметил серебристое мерцание на палубе.

Это была ангел-керубина из банка! Она исполняла грустный танец пойманной кефали.

И сердце Туза затрепыхалось в сетях. Хотел было обменять двух на одну, да неловко обижать разбойниц. Так что заказал у официанта рыбу. Придав танцу оптимистичный финал, она нырнула с палубы за столик.