Путешествие с Чарли в поисках Америки - Джон Стейнбек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По ту сторону реки Колорадо, если смотреть из Нидлса, виднелись вздымающиеся в небо темные зубцы аризонских скал, а за ними начиналась огромная пологая равнина, которая восходит все к тому же становому хребту континента. Я хорошо знаю этот путь, так как много раз ездил им. Кингмен, Эш-Форк, Флагстаф с горной вершиной вдали, потом Уинслоу, Холбрук, Сендерс. Вниз, под уклон, и снова подъем, и вот Аризона остается позади. Города здесь несколько разрослись по сравнению с тем, какими я их помнил, освещение на улицах теперь ярче, придорожные мотели стали больше и роскошнее.
Я пересек границу Нью-Мексико, ночью промчался мимо Галлапа, а остановку сделал на перевале, и надо сказать, что здесь он выглядит куда эффектнее, чем на Севере. Ночь была холодная, сухая, звезды сияли как хрустальные. Я заехал в небольшую ложбину, чтобы укрыться от ветра, и остановил Росинанта у наваленных горой битых бутылок. Их были тысячи и тысячи – из-под виски, из-под джина. Почему они там оказались – понятия не имею.
И вот, сидя в кабине, я очутился лицом к лицу с фактом, от которого все пытался увильнуть. Я гнал себя по этим дорогам, отсчитывая милю за милей, потому что уже ничего не видел и ничего не слышал. Способность воспринимать что-либо была исчерпана, или же, уподобившись обжорам, которые и насытившись продолжают набивать брюхо, я не мог усваивать то, что открывалось моим глазам. Каждый новый холм казался мне двойником предыдущего. Точно так же получилось у меня и в мадридском Прадо, после того как я посмотрел сотню полотен; чувствуешь, что сыт по горло и при всем желании ничего больше не можешь увидеть.
Хорошо бы теперь найти какое-нибудь укромное местечко на берегу ручейка, отдохнуть там и несколько воспрянуть духом. Чарли, сидевший рядом со мной в темноте кабины, чуть слышным поскуливанием доложил мне о своих надобностях. Даже Чарли был забыт! Я выпустил его, и он медленно побрел к горе бутылок, принюхался к ним и повернул в другую сторону.
Ночь была холодная, такая холодная, что меня пробрала дрожь, и я включил свет и зажег газ в своем домике, чтобы прогреть его. Беспорядок там был полный. Постель не застлана, в раковине грязная посуда, оставшаяся после завтрака. Я сел на кровать и вперил взор в серое уныние, расстилавшееся передо мной. Откуда я взял, что смогу познать свою страну? За последние сто миль мне и с людьми-то не хотелось сталкиваться. И когда волей-неволей приходилось заезжать на заправочные станции за горючим, объяснялся я там односложно и не замечал того, что делается вокруг. Глаза и мозг здорово подвели меня. Я сам себя дурачу, воображая, будто такая поездка необходима и даже поучительна. Конечно, лекарство от всех этих мыслей было у меня под рукой. Не вставая с кровати, я дотянулся до бутылки виски, налил себе полстакана, понюхал и слил все обратно. Нет, этим не вылечишься.
Чарли все еще не было. Я отворил дверь и свистнул, но отклика на мой свист не последовало. Это привело меня в чувство. Я схватил электрический фонарь и уткнул его пронзающий луч в темноту ложбины. Ярдах в пятидесяти от меня сверкнули два глаза. Я подбежал туда и увидел, что Чарли стоит, вперив взор в пространство, точь-в-точь как я сам вперял несколько минут назад.
– Чарли, что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?
Хвостик медленно транслировал мне его ответы:
– Да нет, как будто ничего.
– Я тебя звал, почему ты не откликнулся?
– Я не слышал.
– Куда ты смотришь?
– Не знаю. Так… никуда.
– Что же, тебе и ужинать не хочется?
– Да я не проголодался. Но если это надо для проформы… что ж, можно и притвориться.
Вернувшись в домик, он плюхнулся на пол и положил морду на передние лапы.
– Залезай на кровать, Чарли. Будем кукситься вместе.
Он повиновался, но особенного восторга по этому поводу не выказал. Я запустил пальцы в его чубчик и почесал ему за ушами, где он больше всего любит.
– Ну как?
Он передвинул голову.
– Чуть левее. Фтт. Да. Здесь.
– Никчемные мы с тобой путешественники. Чуть из дому, и уже захандрили. Первый белый человек, который был в этих местах… его, кажется, звали Нарваэс… Если не вру, на такую прогулочку ему понадобилось шесть лет. Ну-ка, подвинься. Сейчас проверим. Э-э, нет, все восемь: с 1528 по 1536. И сам Нарваэс сюда не добрался. Но четверо из его партии все-таки дошли. Интересно, на них хандра тоже нападала? Кишка у нас тонка, Чарли. Может, нам выкинуть что-нибудь такое-эдакое? Когда твой день рождения?
– Не знаю. Может, как у лошадей – первого января?
– А не сегодня?
– Кто знает!
– Хочешь, я испеку тебе пирог? Придется блинчатый, потому что у меня есть коробка с готовой смесью. И побольше сиропу, а сверху воткнем свечу.
Чарли проявил некоторый интерес к моим манипуляциям. Его глупейший хвостик вел со мной деликатную беседу.
– Пекет пирог собаке, а когда собакино рожденье, думаете, знает, вот увидят и скажут, совсем спятил.
– Если твой хвост не в ладах с интеллигентной речью, тогда слава богу, что ты не умеешь говорить.
Пирог получился вполне приличный – в четыре слоя, пропитанный кленовым сиропом, а сверху огарочек. Пока Чарли ел и лизал сироп, я выпил за его здоровье неразбавленного виски. И после этого нам обоим полегчало. Но Нарваэс оставался Нарваэсом – восемь лет! Были же люди в прошлые времена!
Чарли слизнул сироп с усов.
– Почему ты скис?
– Разучился видеть, Чарли. А когда такое случается, то боишься: уж не навсегда ли?
Чарли встал и потянулся всем телом – сначала носовой частью, потом кормовой.
– Пойдем, что ли, прогуляемся вверх по тропинке, – предложил он. – Может, опять все будешь видеть.
Мы осмотрели кучу битых бутылок из-под спиртного и стали взбираться на холм. Наши легкие возвращали холодный, сухой воздух струйками пара. Какой-то зверь, видимо большой, прыжками удирал от нас вверх по каменистому склону, а может, зверь был маленький, но лавину пустил вниз большую.
– Ну, что говорит твой нос? Кто это?
– Какой-то неизвестный. Пованивает мускусом. В погоню за ним я, во всяком случае, не собираюсь.
Ночь была такая темная, что ее всю прокалывали огненные точки. На крутом каменистом откосе мой фонарь нашел ответную вспышку. Я вскарабкался туда, скользя и оступаясь, потерял эту блестку и снова нашел – свежий на изломе сколок породы, а внутри вкраплена слюда. Не бог весть какое сокровище, но все-таки приятно. Я сунул камень в карман, и мы пошли спать.
Часть четвертая
Приступая к этому повествованию, я знал, что рано или поздно мне надо будет заняться Техасом, и меня пугала такая перспектива. Как космонавт не может миновать Млечный Путь, так и я не мог бы объехать Техас стороной. Огромная Ручка Сковороды [46] просунулась далеко на север, а остальная часть этой «сковородки» жмется к Рио-Гранде. Уж если заехал в Техас, так не скоро оттуда выберешься, а некоторые и вовсе там застревают.
Скажу с самого начала, что, если бы мне и хотелось проехать мимо Техаса, из этой затеи все равно ничего бы не вышло, так как этому штату я обязан и женой, и тещей, и дядя мой там живет, и тетка, и всяких двоюродных тоже хватает – словом, полна коробочка. И даже территориальная отдаленность от Техаса дела не спасает, ибо Техас так и шествует сквозь наш нью-йоркский дом и сквозь наш рыбачий коттедж в Сэг-Харборе, а когда у нас была квартира в Париже, мы и там его видели. Техас может возникнуть в любой точке земного шара, и тогда дело доходит до смешного. Однажды, познакомившись во Флоренции с прелестной юной итальянкой из титулованной семьи, я сказал ее отцу: «По-моему, в вашей дочке нет ничего итальянского. Как ни странно, она похожа на американскую индианку». На что отец ответил: «И не удивительно. Ее дед был женат в Техасе на индианке племени чероки».
Писатели, поднимающие проблему Техаса в своих книгах, увязают в общих местах, и в этом смысле я не составляю исключения. Техас – это общая направленность ума. Техас – это одержимость. И самое главное: Техас – нация, в полном смысле этого слова. Вот вам пачка общих мест для начала. Выехав из своего Техаса, техасец превращается в иностранца. Моя жена причисляет себя к тем уроженцам Техаса, кому удалось вырваться из-под его власти, хотя это верно лишь наполовину. От южного акцента она избавилась, но стоит ей заговорить с техасцем, как он снова слышится. До ее происхождения и докапываться не надо – оно тут, почти на поверхности.
Я изучал проблему Техаса всесторонне и в течение многих лет. И каждый из моих выводов неизбежно вступал в противоречие с другим. Вне своего штата техасцы, как мне кажется, немного робеют и проявляют чрезмерную обидчивость, а это приводит к хвастовству, заносчивости и шумным проявлениям самодовольства – то есть к тем защитным мерам, к которым прибегают застенчивые дети. У себя дома они совсем другие. Те, кого я знаю, очень любезны, дружелюбны, великодушны и сдержанны. В Нью-Йорке же мы только и слышим их разглагольствования о дорогой их сердцу уникальности Техаса. Техас – единственный штат, который вошел в состав США по соглашению, заключенному в 1845 году. Право выхода по собственной воле за ним сохраняется. Техасцы столько раз грозили нам этим, что я организовал общество энтузиастов и назвал его «Американские друзья самоопределения Техаса». Такие шутки действуют на них отрезвляюще – они хотят сохранять за собой право на отделение, но подсказывать им это строго возбраняется.