Дневник немецкого солдата. Военные будни на Восточном фронте. 1941 – 1943 - Гельмут Пабст

Я же думаю об этом без горечи – потому что это не вызывает у тебя горечи, – я сижу в мягком кресле, вытянув ноги. Фактически я не сижу, я лежу в нем, так же как я когда-то лежал в наших больших креслах дома.

Я совершенно уверен, что так не «делают» ни офицер, ни самый младший из лейтенантов. Даже если командир батареи не заметил этого сразу, он должен почувствовать подсознательно. Нужно только преодолеть тонкий слой для того, чтобы проникнуть в его сознание. Но я не собираюсь менять своего положения. Более важно видеть, как свет падает через янтарного цвета ром в бутылке, более важно выскользнуть на мгновение из своей формы и не чувствовать больше на своих ногах ботинок. Что может быть важнее?

9 сентября 1943 года. Я сижу над этими страницами много дней. Я написал очень много, и это дает мне пищу для размышлений. Любопытно, что пропаганда играет злые шутки с людьми, она основательно опутывает человека. Разум нации представляется похожим на фотопластинку, которая может быть проявлена по чьей-то прихоти.

Доставка нашей почты расстроилась не из-за великих событий на войне, по из-за их отсутствия. Это звучит парадоксально, но это верно. Все потому, что на самом деле мы уже больше не должны бы быть здесь. Действия отработаны в совершенстве. При первых признаках тревоги ребята на базе дают сигнал к обычному спешному отходу на новую позицию. А теперь вон они где, далеко от нас. Тем временем стало ясно, что спешки не было, и мы использовали имевшееся в нашем распоряжении время. Мы снимались медленно и все время находили работу, которую можно было сделать тщательно. Эскадроны уничтожения приступили к работе. На мгновение мы в состоянии приостановленной активности.

Я тоже отправил большое количество повозок в тыл, а с ними и основной багаж. Ход эпидемии среди лошадей непредсказуем, а мне нельзя остаться без средств передвижения. Но больше ничего не происходит. Мы живем по тревоге и наслаждаемся миром столько, сколько можем. День ото дня солнце светит все слабее сквозь деревья. Оно уже больше не дает почти никакого тепла. Это как медный отблеск, падающий на мох и молодые ели. Лучи света между деревьями уже больше не слепят глаза.

В восемь часов мы поднесли факелы к нашим землянкам. Пламя вырывалось из дверей и оконных проемов, и дым висел стеной среди высоких деревьев. Мы сожгли все до последней доски.

Затем мы шли маршем. На перекрестке у Крючека мы сделали остановку на обед. Дрезина совершала свою последнюю неспешную поездку по рельсам на запад. На ней сидели два человека и сбрасывали взрывчатку по два заряда за раз на длину огнепроводного шнура. Два сапера бежали сзади, устанавливая взрывчатку под путями и вставляя взрыватели. Как же они, дьяволы, бежали и как эффектно тонкие белые струи пламени вырывались из земли! Груды железа со свистом разлетались вокруг, и горький пороховой дым проплывал над нашими головами. Дорога за железной дорогой после этого была закрыта на час.

Но это была только часть произведенных разрушений, смехотворно ничтожная часть. Все трубы водоснабжения, все узкие проходы были заминированы. На сотни метров через лес на деревьях были закреплены «красные заряды» так, чтобы их можно было перебросить через главную дорогу с наименьшей затратой времени. Деревни были подожжены, они горели с невероятной силой. Жар мешал нашему продвижению. Мы проскочили галопом, закрывая лица от дождя искр. Повозкам пришлось ехать в обход. Клубы дыма скрывали нас от вражеских самолетов, а шум взрывов вокруг был как при большом сражении.

На окраинах Брянска дым смешался с желтой пылью дороги, накрывая нас двойным покровом. Солнце стало красным задолго до вечера. Оно висело бледное и иссохшее над разрушительным действом. Над следующим маршем потока людей облака освещались с обеих сторон. Они образовывали тончайшие, самые роскошные знамена, которые я когда-либо встречал, демонстрируя войну во всем ее ужасном великолепии. Мы видели дома на всех стадиях разрушения: белое, как вспышки магния, пламя, вырывавшееся из окон, первые всплески красного пламени, когда оно пробивалось через клубы черного дыма, триумфальный танец Красного Петуха над крышами.

Мы ехали через белый жар умирающих улиц. Когда лошади и всадники впереди меня двигались в направлении стен огня, винтовки, висевшие у них за спиной, выглядели как игрушечные, как пики крошечных дьяволов на их силуэтах. Мы видели, как дома рушатся с грохотом; неописуем вид старых берез, которые, объятые жаром огня, дрожали и стонали на краю смерти. И опять мы ехали через лес дымовых труб, жестких и угловатых, поворачивавшихся под нашими взглядами.

Над черным ковром разрушительного пожара у них был цвет брюссельских кружев. Они возвышались в лунном свете, подобно негнущимся горестно протянутым рукам привидений, и везде вокруг них стоял противный, отталкивающий, удушливый холодный дым.

Ландшафт ужаса и смерти. Молчаливые долины, окруженные издалека пылающими факелами. Спускавшиеся вниз парашютные ракеты напоминали глаза циклопов. Бомбы походили на распускавшиеся хризантемы при мягком шуршании перекатов огня вслед за внезапным разрывом.

К двум часам ночи копыта наших спешащих лошадей уже стучали впереди батареи по мосту у Ограда. За смутно видневшейся рекой лошади отпрыгнули в стороны с фырчанием при виде траншей новой линии обороны. Белый туман поднимался с темных под покровом ночи лугов, пришли в движение ночные часовые, люди из передового охранения набросились на нас с вопросами о своих частях.

И опять мы пришпорили коней. Направо и налево, направо и налево. Песок по щиколотку глубиной, отдающиеся эхом булыжники, темные заросшие реки безмолвных улиц, неприветливые, покосившиеся дома.

Мы проехали вдоль части новой позиции. По дороге на запад двигался поток беженцев. Он пополнялся потоками из переулков, направляемый множеством полицейских, которых скрывала пыль от тысяч топающих ног. Что за унылое зрелище переселения! Господь милостив. Эти жалкие повозки, которые тянут коровы и маленькие лошадки. Иногда люди этому противятся, инстинктивно, как животные. Но с ними обходятся грубо. «Куда мы идем?» – «Пошел к черту, я не знаю. Давай, пошевеливайся! И ты тоже. Просто двигайся на запад. Живее, у нас нет времени!»

Там, где фронт накладывает свою лапу, вся прочая жизнь замирает. Он гонит волну, которая достигает мест вдалеке от него. Расположенный ниже город уже изменил свой облик. Дома стали собственностью тех, кто использует их для иных целей. Или это только паши глаза видят их иными – они оценивают город напротив передовой линии нового рубежа и находят, что он хорош.

Я зашел на огороды, ближайшие к обочине, собирая там помидоры и цветы. Поставил букет бархатных коричневых звезд в топкую вазу и поставил стол на крыльцо, выходящее на улицу. Тут есть маленькая скамья, на которой можно сидеть вечерами, глядя на юг и на запад. Она вся освещается солнцем. В борьбе с солнечным светом сумерки делают цвета темнее и ярче. Я чувствую себя таким счастливым, находясь в одиночестве, так, как это умею делать я, счастливым до копчиков пальцев.

Только что в 21.30 мы получили приказ на марш в 6.00. Жаль этой позиции, этой прекрасной линии обороны на высотах Западной, к западу от города, с рекой в качестве естественной преграды и полем боевых действий, таким, какого у нас до этого не было. Жаль Брянска, из высоких зданий которого я осматривал горящие окраины. Мне бы хотелось все это видеть и в тот день, когда мы были бы счастливы защищать его.

К четырем часам ночь была на исходе. Было холодно в темные первые часы после полуночи. Нам все еще было холодно, когда мы уже форсировали Десну и оставили позади город. Скоро я ехал на автомобиле впереди, чтобы разведать места для отдыха. Ехал на автомобиле, обращаю на это внимание, потому что мы двигались по «автостраде», и я не видел причины для того, чтобы отсиживать заднее место, когда можно было остановить, «проголосовав», один из командирских автомобилей.

И опять я трясся в машине вечером и оказался в деревне, расположившейся по обе стороны небольшой долины. Вот здесь мы теперь и находимся. Внутри дома выглядят лучше, чем снаружи. Часто дом состоит всего из одной крошечной комнаты – типичные дома русских крестьян, всего одна-единственная комната, а посередине печка. Но они чистые, эти помещения, а люди подвижны и открыты для общения. Это дружелюбное место. Предположительно, внизу в долине находятся сожженные машины нашей хозяйственной рабочей роты; несколько дней назад прошли партизаны, в количестве четырехсот человек. Не заглянешь в чужую душу. Но какое это имеет значение?

Снопы зерновых культур сложены перед домом. Стадо коров рысцой бежит в долину навстречу заходящему солнцу; их накрыло облако желтой пыли. Из домов на склонах женщины и дети выходят и зовут их звонкими криками. Мы помылись, чувствуем себя хорошо. Мы довольны.