Хлыновск - Кузьма Петров-Водкин

Я едва успел отскочить к палисаднику, как мимо меня вдоль тротуара пронесся Верейский, пристав, на своей светлой кубанке, с волочащимся арапником по ее спине, сопровождаемый десятником… «Черт-чертом», как его звали хлыновцы, совершал облет вверенного ему городка, охраняя порядок и сладкий сон граждан.

Подобный всамделишный, героический галоп отрезвил меня; уже хорошо и то, — подумалось мне, — что не сцапал меня пристав. Растягивая время, я пошел кругом квартала к ожидающему меня Вове.

Вова сидел на том же месте. Я поднялся к нему. Молча присел рядом.

— Ну? — не выдержал Вова.

Я вздохнул. Сделал еще паузу и только после этого сказал:

— Лошади взбесились, сбросили Леонию и умчались за город…

— Так это их топот я слышал с Дворянской улицы? — воскликнул он.

— Вот, вот… О, как я попал вовремя, чтобы спасти сестру…

— Леония не пострадала?

— Пустяки, небольшая ссадина на ноге… Я наложил ей бинт, и она успокоилась… Когда я уходил, спросила о тебе.

Вова заерзал на заборе.

— Как я рад, что Леония в безопасности. Ах, если бы ты знал, — и он ударил себя в грудь, не в силах излить себя словами.

Я был радостен и спокоен. Леония, моя сестра, осталась с нами. И вот тут в этот момент мне захотелось есть до боли под ложечкой, мне было неудобно сказать об этом, но Вова меня предупредил.

— Идиоты все-таки мы с тобой: собрались в дорогу и даже куска хлеба не захватили.

Я согласился.

На этом бы и можно кончить историю о нашем побеге. Вову через то же окно водворил я в его комнату, — спички, веревку и нож спрятали мы под бассейн, — а сам пошел в мою подлестницу очень уставший, но спокойный. Мать поворчала на меня за мою ночную отлучку, но я нее заслушался осеннего ветра и заснул от его песен на лавочке у ворот…

Что же касается до очаровательнейшей из девушек тех времен, из сестер всех сестер, она незаметно покинула нас: из-за болезни ноги (пустяшная царапина разболелась) она уехала в губернский город для лечения. Дальше — очень сложные и тайные происки врагов готовы были открыть ее присутствие, чтобы снова, как в детстве, украсть ее. Леония принуждена была очень основательно, даже и для меня, скрыться до поры до времени в полную неизвестность…

Все это прошло, сделало свое дело, сложилось где-то в запасном уголке черепа и забылось. Новые выдумки и растущий реализм невероятной волной фантазии разворачивали для меня мои органические перспективы, но креп мой аппарат… Бывало, как галчонка в бурю на вершине ветлы, трепало меня натуралистическое окружение, — не было, казалось, дела до всего прошлого. Я забыл даже имя сестры моей, и если бы не упомянутая выше встреча с Вовой, — может быть, эта глава и не была бы написана.

«Шикарный до смертного часа» кончил рассказ и налил себе последнюю рюмку коньяку.

— Да, Кузьма, моя жизнь могла бы стать иной, если бы ты не дал мне нерешаемую задачу, хотя всего только с одной неизвестной… Я не виню тебя за это, ей-Богу, не виню… Моей жизнью я доволен… Моя утлая ладья промчалась весело океаном дней моих в исканиях Леонии.

«Боже, — подумал я, — ведь он говорит языком нашего детства, неужели он не сумел перерасти моей выдумки и это наивное произведение искусства подчинило его на всю жизнь?»

«Шикарный до смертного часа» продолжал говорить, как он в самых неопрятных житейских уголках искал Леонию, сестру мою, что ему иной раз хотелось убить себя, чтобы прийти скорее на тот свет, где, как рассказывают ксендзы, все враки делаются правдой… Я в половину говоренного не вслушивался — так мой давнишний друг не был Орфеем в его исканиях. «Как очужел он для меня», — думал я…

Вова, как назло, засучил рукав рубашки и сказал:

— А ведь до сей поры видно.

Правда, на мускульной холеной руке, пониже сгиба, была довольно заметная буква К… На моей руке я не нашел ни следа от нашего кровавого братства.

Кого же, в сущности, больше любил Вова — меня или Леонию, сестру мою?…

В это время раздался звонок в передней — два раза, условный звонок жены. Она возвращалась из гостей…

Глава девятнадцатая

ВОЛГА

В этот год Волга наливалась на глазах, на ощупь. Берегами стоял иловый запах от свежесмоченной земли. Затоплялись прибрежные огороды, бани. Плетни, с кольями, сорванными водой, плавали плашмя, привязывали их хозяева к стволам деревьев. Вспученной мутной гладью неслись коряги, дрова, рухлядь всякая. Вооруженные баграми охотились хлыновцы за текучей добычей.

Сувоти бурлят островами между затопленным осокорем. Дрожат, трепещут вершины ветельника, а листья, как бабочки, бьются о накипь воды. Лодка юлит, отбивается от правежа, так и норовит наскочить серединой о ствол. Держи лодку, не зевай в это время, иначе сам знаешь, что с ней случится.

На острове остались одни лысины незатопленных мест с разнеженными влагой травой и цветами. Хорошо на этих лысинах, которые завтра скроются. Аромат свежей листвы, журчание воды, облизывающей с напором островок. Ни комаров, ни мошек в это время. Дымит костерок, трещит валежник, на перекладине закипает чайник.

Не надышался и не ушел бы оттуда! Лежишь сфинксом, облокотясь на передние лапы, отупело смотришь на кипящую воду, и кажется, что это не вода течет, а ты мчишься пустынями воды и неба…

В Хлыновске праздник, — по всем сердцам Волга разливается; гудит пароходами. В Хлыновске свежие товары, еда новая, вести сверху и снизу в каких местах и как зиму коротали, велики ли где снега были. Дети, отцы с отхожих зимовок возвращаются. Трещит от новостей и обновок каждый домишко. Пахнет воблой копченой, жирной, прозрачной на свет, как яйцо свежее.

Хорошо в Хлыновске!

Вода подымается. Затопило нижний базар. Хотя подъем и показывает количество зимней влаги, но не в высокой воде польза. Это нам, ребятам, забава с банных крыш в Волгу нырять, — польза в продолжительности половодья. Бывает подъем четыре-пять сажен, самый незначительный, а вода весь июнь держится, до меры не спадает.

Стариков не удивить ни большой, ни малой водой.

— Нет, не та Волга стала, — скажет старик и бородой затрясет, — бывало-те обмеленьев не знали: воды завсегда было сколько душеньке угодно… А все потому — порядков нет. Жадность обуяла, леса народом, что-те скот волками, пожираются. Вон он, Кузьмодемьянск этот, — что в нем лесу было… А ноне?

Рыбу, помню, поймали хлыновские рыбаки — мерой в сажень с лишком. Два дня эта рыбища мужиков мучила, Волгой колесила, чуть лодки не потопила. Что это была за рыба — сом или белуга, — не помню, но рыбу вскрывали в присутствии врача и властей, чтоб узнать, нет ли в рыбе человечины. Народом берег усыпан — все на рыбу пришли любоваться, говорили, что рыбак на весь год дохода получит с такой небывальщины.

А старик затряс бородой и клюкой застучал.

— Эх, ребятушки, така ли в мое время рыба была! Бывало-те Волгой осетр хвостом взметнет, так судно кверху дном переворачивало… А скус-то был! Э, ну и скус… А потому — погани нефтяной теперича напустили да колесами глушат машинными рыбу-то…

При спаде воды бывает момент, когда оголятся острова, образуются озера, озерца, ямы. Едут тогда хлыновцы с бреднями, с мешками, с ведрами рыбу брать. Мы, малыши, штанами, рубашками упражняемся и голыми руками рыбу берем. Идешь таким озером в тинной, парной воде, а рыба бьет в ноги, в живот и плещется наружу. Серебром чешуйным нагрузятся лодки. И думать не придумаешь сразу, что с рыбой делать: иль сушить, иль солить, или в копоти затомить. На дворах, на бечевках на солнце сушатся густера, язишки, чехонь, а зимой этот корм у нас лакомство. Сушеная рыба с просолом, ломкая, икусная. На улицу, бывало, идешь, она в кармане крошеная, в рот бросаешь, что тебе тыквенные каленые семечки.

От сушки и солки вонь в городе в течение нескольких дней стоит крепкая, как на промыслах, только перепутается эта вонь с запахом оцветающих садов, и не понять проезжему — чем Хлыновск пахнет.

Зимой Волга спит. Разве где на быстряке черная незамерзающая полынья напомнит о скрытой подо льдом жизни… Тогда все большаки на Волгу переходят, и в длину и поперек разрисуют дороги навозными знаками ледяную толщу. Просыпается Волга рано. Уже в средине поста нам втолковывалось не прозевать первую подвижку льда.

Трудно словом определить этот звук: не то стон какой, не то колокол гуднет где-то под землей и разнесется над Волгой и эхом отразится от гор. По первой подвижке идут расчеты о вскрытии Волги. За Волгой устанавливается наблюдение: считается счастливым увидеть начало вскрытия. Ледяной покров, вздутый, рыже-синий, еще неподвижен, только от берегов видны проталы, да несколько промоин на месте заворота Коренной.

Лед начинает двигаться раньше, чем это заметит наблюдающий, — так медленно перемещаются его пласты. Окажется перекошенной дорога в Липовку, унавоженное лошадьми место мойни очутится за базаром. Не хватает только ветра, чтоб напором воды порвало ледяные сцепы.