Попугай Флобера - Джулиан Барнс

— Это он, — сказал мне смотритель, стуча пальцем по стеклу шкафа. — Это тот, настоящий.

— А другой?

— Самозванец.

— Откуда вы это знаете?

— Все очень просто. Этот попугай из музея Руана. — Он указал на круглый штамп на деревянном насесте, а потом обратил мое внимание на фотокопию выписки из инвентарной книги музея. В ней разрешалось выдать Флоберу на время чучело попугая. Большинство записей вносилось в реестр стенографическими знаками, которые мне были недоступны, но запись о предоставлении экспоната во временное пользование была сделана четким почерком. По «галочкам» в реестре было видно, что Флобер вернул все, что временно брал из музея. Включая и попугая.

Я почувствовал легкое разочарование. Я всегда сентиментально представлял себе — впрочем, без всяких на то оснований, — что после смерти писателя попугай был найден среди его вещей (вот почему я тайно отдавал предпочтение попугаю из Круассе). Конечно, фотокопия расписки ничего не доказывала, кроме того, что Флобер взял на время у музея чучело попугая и вернул его. Штамп мог быть обманом, его легко поставить, где угодно, и это еще не окончательное доказательство.

— Наш попугай это тот самый, настоящий, — напрасно настаивал смотритель, провожая меня. Казалось, мы поменялись ролями: убеждать надо было его, а не меня.

— Я уверен, вы правы.

Но я не был уверен. Я поехал в Круассе и сделал снимок с попугая. Я также посмотрел, не без ехидства, на музейный штамп и горячо поддержал смотрительницу в том, что их попугай действительно тот самый, а попугай в больничном музее — самозванец.

После ленча я отправился на городское кладбище. «Ненависть к буржуазии — начало рождения всех добродетелей и достоинств», — писал Флобер, и все же он был похоронен рядом с самыми именитыми гражданами Руана. Однажды, будучи в Лондоне, он побывал на Хайгейтском кладбище, и оно показалось ему чересчур аккуратным. «Похоже, что все эти люди умирали в белых перчатках». На мемориальном кладбище Руана местную знать хоронили при всех регалиях, даже с любимой лошадью, собакой или английской гувернанткой.

В подобном окружении небольшая могила Флобера казалась скромной и непритязательной, но не потому, что кто-то хотел сделать ее похожей на могилу художника, противника буржуазных нравов; у нее как-то само собой невольно получился вид могилы не преуспевшего в жизни буржуа. Я, прислонившись к ограде, окружавшей семейный участок — даже и в смерти у вас должно быть право на свою недвижимость, — вынул свой экземпляр повести «Простая душа». Флобер в самом начале четвертой главы дает краткое описание попугая Фелиситэ: «Его звали Лулу. У него было зеленое туловище. Кончики крыльев розовые, голубой лоб и золотистая шейка». Вынув свои фотографии, я сравнил их. У обоих попугаев было зеленое туловище; у обоих — розовые кончики крыльев (ярко-розовые у попугая из больничного музея). Но голубой лоб и золотая шейка были, без сомнения, только у попугая из музея больницы. У попугая из Круассе все было наоборот: золотой лоб и голубовато-зеленая шейка.

Это был он, сомнений не было. И тем не менее я позвонил мсье Люсьену Андриё и объяснил ему в общих чертах, что меня интересует. Он пригласил меня зайти к нему на следующий же день. Пока он диктовал мне свой адрес — улица Лурдинок, — я представил себе его дом — солидный, буржуазный дом ученого, исследующего творчество Флобера. Я видел его с высокой мансардой с круглым окном, построенный из розоватого кирпича, в стиле Второй империи, внутри он прохладен и строг, с застекленными книжными полками вдоль стен, полированными столиками и абажурами из белой пергаментной бумаги. Я уже вдыхал в себя запах мужского клуба.

Дом, который я так поспешно построил в своем воображении, оказался выдумкой, сном, фикцией. Подлинный дом ученого, посвятившего себя почитанию Флобера, стоял на противоположном берегу Сены, в южной, самой бедной части Руана. Это был район мелких промышленных предприятий, с рядами одноквартирных домишек из красного кирпича. Грузовикам было трудно развернуться в этих узких улочках, где было несколько лавок и столько же баров, меню которых предлагало неизменное фирменное блюдо — бычью голову. До того, как свернуть на улицу Лурдинок, в глаза бросался щит, указывающий дорогу к городским бойням.

Мсье Андриё ждал меня на пороге дома — невысокого роста старик в твидовом пиджаке, в таких же мягких твидовых шлепанцах и твидовой шляпе. В петлице у него была трехцветная ленточка. Сняв шляпу, чтобы пожать мне руку, он снова надел ее, объяснив это тем, что его голова слишком чувствительна, особенно летом. Все время, что мы провели в его доме, он не снимал твидовой шляпы. Кому-нибудь старый мсье мог бы показаться свихнувшимся чудаком, но только не мне. Говорю это как врач.

Ему было семьдесят семь — об этом он сказал мне сам, — он был секретарем и самым старым членом Общества друзей Флобера. Мы сидели друг против друга за столом, стоявшим в центре гостиной, чьи стены были в изобилии увешаны антикварными предметами, памятными медалями и медальонами с профилем Флобера. Здесь же висел рисунок маслом, изображавший городские Большие часы — работа самого мсье Андриё. В небольшой гостиной было тесно от всякой всячины, но все казалось интересным и каким-то личным: почти копия комнаты Фелиситэ, только более упорядоченная, или же павильон Флобера. Хозяин показал мне свой портрет, нарисованный на картоне его другом. На нем он был изображен как вооруженный бандит с бутылкой кальвадоса, оттопыривавшей его карман. Мне хотелось спросить, почему этот мягкий и доброжелательный человек изображен здесь заправским головорезом, но я не сделал этого. Я взял в руки экземпляр книги Энид Старки: «Флобер: Путь мастера» и показал мсье Андриё портрет на фронтисписе.

— Это Флобер? — спросил я для окончательного подтверждения.

Старик ухмыльнулся.

— Это Луи Буйе. Да, да, это Буйе. — Было ясно, что его спрашивают об этом не в первый раз. Мы посмотрели вместе еще одно или два места в этой книге. А затем я наконец упомянул о попугаях.

— А, попугаи. Их было два.

— Да. Вы знаете, который из них настоящий, а который — самозванец?

Он снова хохотнул.

— В 1905 году в Круассе открыли музей, — ответил он. — В тот день, когда я родился. Естественно, меня на открытии не было. Было собрано все, что только возможно, вы сами это видели в музее. — Я утвердительно кивнул. — Не так уж много. Большинство вещей было утрачено. Однако куратор музея решила, что есть одна вещь, которую она должна достать для музея, — это был Лулу, попугай Флобера. Поэтому обратились в Музей естественной истории и попросили: пожалуйста, нельзя ли нам получить назад попугая Флобера? Он нам нужен для нашего павильона. В музее нам сказали: «О, конечно, следуйте за нами».

Эту историю мсье Андриё рассказывал не в первый раз. Он умело использовал паузы.

— Итак, они отвели куратора туда, где хранился резерв коллекции. Вам нужен попугай? — спросили ее. В таком случае пройдемте в отдел птиц. Открыв двери, все увидели перед собой… пятьдесят попугаев. Пятьдесят попугаев!

И как же они поступили? Очень логично и умно. Они снова пришли в музей. Но уже с экземпляром книги «Простая душа» и прочитали друг другу, как Флобер описал попугая Лулу. (То же, что я сделал накануне.) Теперь они выбрали попугая, который больше всего был похож на того, который был описан автором.

Сорока годами позднее, после последней войны, в музее при больнице стали собирать коллекцию. Они тоже обратились в Музей естественной истории. Пожалуйста, не можете ли вы дать нам попугая Флобера? Конечно, согласился музей, выбирайте, но только не ошибитесь. Те, кто выбирал, тоже сверились с книгой «Проста» душа» и выбрали попугая, который был больше всех похож на тот, что описан Флобером. Вот каким образом помнилось дм попугая.

— Значит, в павильоне в Круассе тот попугай, который был выбран первым, то есть настоящий?

Мсье Андриё был уклончив. Он чуть сдвинул со лба шляпу. Я же вынул свою фотокамеру:

— Если на то пошло, что вы скажете об этом? — Я стал перечислять знакомые приметы попугая и указал на не совпадающие по цвету лоб и грудку того, который был в павильоне Круассе. Почему этот попугай, выбранный позже, все же больше похож на того, что описан в книге?

— Однако вы должны помнить две вещи. Во-первых, Флобер — художник. Он писатель с воображением. Он мог изменить что-то для гармонии красок. Это на него похоже. Если он вг.ял напрокат попугая, почему он должен описывать его таким, каким он был на самом деле? Почему бы не изменить цвета, если так будет лучше?

Во-вторых, Флобер вернул попугая в музей, как только закончил повесть. Это было в 1876 году. А павильон в Круассе был создан тридцать лет спустя. В чучелах животных заводится моль, вы это знаете. Чучела от времени разрушаются. Как, например, случилось с попугаем Фелиситэ, не так ли? Внутренности из него высыпались.