Яма (СИ) - Тодорова Елена

— Ну, круто, че! Молодец она. Напишу ей сегодня. Странно, что сама еще не трезвонит.

— Ой, так она собиралась, — убрав волосы от лица, покрутила головой из стороны в сторону. — Говорила со мной, вошел Славик, мы по скайпу общались… — снова перекинула пряди наперед, поправила у висков, расправила волнистые кончики. — В общем, ей пришлось прерваться. Славик болеет, слышал? Воспаление легких.

— Болеть летом способен только Славик.

На это замечание мать неожиданно легкомысленно усмехнулась, буквально прыснула. Правда, тут же исправилась, прочистив горло и заговорив серьезно:

— Он ездил с друзьями в горы, и они там попали под дождь.

— Кто-то еще заболел?

— Сережи, — понимая, к чему он ведет.

— Я только спросил.

— Нет, но… Славик был в шортах, у него намокли ноги и… — мать запнулась, когда Сергей с бухты-барахты подошел к ней и, осторожно взяв за плечи, повернул к себе.

— Мам, что ты делаешь?

— В смысле? Что?

— Вот это все… с волосами, — указал на чуть взлохмаченную шевелюру матери.

Она растерянно уставилась на него, будто Серега впервые обратил на что-то подобное внимание. Хотя в истинном понимании, конечно, впервые.

— Уже неделю думаю, решить не могу: подстричься или нет?

— Оставь, как есть. Тебе хорошо так. Не надо стричься.

Форма пышных кудрявых волос матери лет двадцать пять была не в моде. Но Сергей не хотел, чтобы она, поддаваясь фэшн-культу, превратилась в нечто отдаленно напоминающее женщину. Зачем, если ей так красиво, и выглядит она каждый год одинаково хорошо?

Получив бесхитростный комплимент со стороны сына, Валентина Алексеевна и вовсе выпала в осадок. Замерла на миг. Моргнула. Затем нерешительно улыбнулась и, наконец, проговорила:

— Спасибо, Сережи.

— Пожалуйста, мам.

А в следующее мгновения выпал в осадок он, когда заметил на глазах матери слезы. Вроде ничего сверхъестественного не сделал, а она растрогалась. И вот-вот бы расплакалась, да быстро пролепетав отмазку, мол, надо проследить за ужином, удалилась из комнаты.

Бесцельно слонялся остаток вечера. Закреплял перемирие с Буффало, рискуя перекормить животное, дважды подсыпал ей корм. Перекладывал с места на место предметы и вещи. Перебрал и выбросил ненужное барахло из ящиков стола, там не убирался больше года. Начинал смотреть то один, то второй фильм — ничего не шло. Еще и песня дурацкая привязалась, как олень, ходил по комнате и напевал: "Зачем мне теперь заря? Звезды падают в моря, и, срывая якоря, прочь летит душа моя[1]…" В его кругах подобное зазорно даже слушать. Хотя в каких кругах- то? Он же все-таки не крестный отец, как любил говаривать Николай Иванович.

Распустившись, в двенадцатом часу ночи врубил этот "зашквар" на всю мощность. Отец явился минуты три спустя, на предфинальных голосистых аккордах. Тяжело дыша, впопыхах завязывал халат. Глаза по пять копеек были, а в них один вопрос стоял: "Совсем е*анулся?"

Озвучил предсказуемо чуть поласковее:

— Ты что-то принимал?

Серега, не в силах сдержать душевного подъема, захохотал.

— Всего одну дозу: счастье, внутривенно.

Отец окончательно растерялся. Связь с космосом утратил и дар речи с ним попутно. Потом все-таки промотался. Пояс потуже стянул. Прокашлялся.

А Серега на кураже еще давай издеваться. Когда мелодия начала стихать, раскинул в стороны перекачанные, по мнению отца, руки и давай транслировать припев вместо Киркорова. С его-то грубоватым тембром голоса выходило впечатляюще.

— Ну? — выдернул отца из очередного ступора. — Красиво же! Слова какие!

— Красиво, — тихо согласился тот. — Но вид, прости, у тебя лихой и придурковатый. В голове, случаем, ничего не перегорело?

— У меня? Не перегорело, бать, не волнуйся, — и снова нараспев, уже из другой песни: — Не перегорит, я обещаю, сердце е тысячу свечей[2].

— Браво! — похвалила подоспевшая за отцом мать.

— Худрук в детском саду заявила, что у Сереженьки слуха нет и ритмомелодический строй речи тяжелый. А теперь — поглядите! У Сережи все получается! Пам, пам, пам, пам… Сережа — молодец! — последним спародировал известный многим юмористический номер[3].

— Ну, ты как вспомнишь, бать! Это когда было? Я вырос, папа. Вырос! — с той же шальной радостью проинформировал, словно Николай Иванович пятнадцать лет из его жизни упустил.

Распихивая родителей, в комнату протиснулась бабушка Сергея, Стефания Митрофановна.

— Что здесь происходит? — улыбнулась внуку. — Почему я не приглашена на твою тусовку? Междусобойчик тут устроили? Выбор музыки — отвал башки!

— Мама, что за выражения? — пропыхтел раскрасневшийся Николай Иванович. — Хоть ты веди себя прилично.

Бабуля, конечно, имела его в виду.

— Прилично я себя семьдесят лет вела, Коля. Могу на старости расслабиться, — и снова обратилась к внуку. — А выпивка есть?

— Нет, бабуля, — ухмыльнулся Сергей. — Прости.

— Может, косячок? — подмигнула, задорно потряхивая костями под Киркорова.

— Мама! А я еще удивляюсь, в кого у меня сын непутевый!

— Как все-таки кардинально у тебя музыкальный вкус поменялся, — со смехом воскликнула Валентина Алексеевна.

— Это братюня приобщила, — похвастался Серега, как чем-то очень важным.

— Братня, значит! Это хорошо!

— Хорошо, ага.

— А вот я не был бы так уверен, — пробурчал отец.

Только кто его слушал?

Валентина Алексеевна с безудержным смехом и теплом в сердце смотрела, как сын, отбив дурашливый поклон, пригласил на танец упакованную в пестрый халат Стефанию Митрофановну. Подмигнув матери, в такт музыки повел бабулю в вальсе. И такое счастье из этих двоих перло, пока горланили с гиперболизированным романтизмом:

— Ты ладонь в ладонь положишь, молча голову склоня, но и ты понять не сможешь, что ты значишь для меня. Звезды в мире все и люди, словно листья на ветру, если ты меня разлюбишь, в тот же вечер я умру. Э-э-эй[4]!

Ближе к часу родня разошлась, а Град продолжил маяться. Перетекая из состояния распирающего счастья в состояние ноющей тоски, всеми мыслями был со своей ненаглядной Плюшкой. Уснуть даже не пытался. С левой стороны так заламывало, что моментами приходилось дыхание задерживать.

Неразборчивыми торопливыми загогулинами исписал два листа в тетради. Потом, психанув, все перечеркал. Пошленькие строчки его больше не интересовали, а все, что кроме них выходило, казалось недостаточно красивым для его Плюшки. Одни столбцы — параноидальный бред, вторые — полная безвкусица. Он себя, конечно, никогда не считал великим Маяковским, чтобы там "Лиличке, вместо письма…" и прочее… Но раньше как-то слова сами собой складывались в понятные и емкие фразы. А теперь: строчки все оборванные, сравнения топорные, слова до скуки простецкие… Истерзался ведь настолько, словно сердце достал и кровью писал! А вышла галиматья. Решись перемолоть в голос — слетевшиеся над лампой за балконными дверями комары передохнут.

"Се-рёжа — молодец?"

"Серёжа — долбо*б!"

Под утро все-таки сорвался. Еще ни бабка, ни мать с отцом не проснулись, только Зинаида Викторовна топталась по коридорам, распахивая окна на проветривание. Пашущая без устали сплит-система ее, видимо, не устраивала. Батя тоже всегда настаивал, что свежий морской воздух никакие кондиционирующие, очистительные и увлажняющие технологические изобретения не заменят.

При виде Сергея, Зинаида Викторовна смешно подскочила и отлетела к противоположной от окна стене.

— Иисус Христос! Сергей Николаевич! Что это ты в такую рань? Напугал, чуть сердце не остановилось.

— Так Сергей Николаевич или Иисус Христос? — сухо поинтересовался Град, притормаживая, так как женщина, буквально кинувшись ему наперерез, принялась собирать свои тряпки и метелки. — По батюшке меня сто лет не называла.

Не было никакого желания с кем-то беседовать. Стремился поскорее выскочить из дома, но не таранить же ее внаглую.