Повесть одной жизни - Светлана Волкославская

Он не мог подобрать слов, он задыхался. «Уйти из святой православной церкви в какую-то грязную секту!»

— Подожди, Валера, — остановила его я, — подбирай немножко слова. Ты ведь ничего не знаешь ни об этом вероучении, ни об этих людях. Слово «грязная» сюда не подходит. А что касается того доброго, что я получила от моих прошлых наставников, я не вычеркнула и не забыла. Спасибо им, что они развили во мне стремление к познанию духовных истин. Я и сейчас стараюсь расти в этом познании.

Он махнул рукой. «Лучше бы ты поменьше знала!»

От предметного разговора мой друг, слишком наэлектризованный, уклонялся, твердил только, что я сбилась с пути.

«Расскажи о себе», — попросила я.

Из художественного училища Валерия исключили из-за конфликтов с преподавателями, происходившими по горячности его натуры. Теперь он учился в медицинском институте. Там знали о его религиозности и порой устраивали ему выволочки. Из рассказов о беседах с профессорами я заметила, что многих элементарных библейских вещей он не знает (теперь это стало бросаться мне в глаза). К примеру, профессор спросил его: «Почему в Библии животные делятся на чистых и нечистых, ведь они все так мудро и гармонично устроены природой. Зачем это деление?» Валерий ответить затруднился. Пришлось подсказать, что нечисты они не сами по себе, а для употребления в пищу, так как употребление их мяса просто вредит здоровью человека.

«Вот сундук!» — воскликнул он, эмоционально хлопнув себя по лбу, — как же я не додумался. Ну, ничего, теперь я буду лучше готовиться к таким разговорам. Вот, купил себе «Настольную книгу атеиста», буду их бить их же оружием!

— Это соломенное оружие, — возразила я. — Изучение Библии было бы в данном случае полезнее.

— Уж не стану ли я, благодаря ему, этим… как его? Протестантом!

— Бог весть, — был мой ответ.

Странное чувство вызывала после украинского изобилия и жизни в квартире с горячей водой наша жалкая землянка среди унылых степных солончаков. Что я ищу здесь, в краю с сухим и горячим ветром, с верблюжьими мордами, апатично глядящими на мир со своей царственной высоты? О чем эта непонятная речь соседок-казашек, вечно смеющихся глазами и раскатывающих для сушки на солнце тонкую коричневую пастилу?

Да, мы ушли, потому что хотели быть свободными. Но не в одной свободе здесь дело. Вот так круто изменить целую жизнь ради представлений, которые нельзя ни пощупать, ни намазать на хлеб… Иногда я слышала, что люди называют свои убеждения истиной. И кому-то она дороже всего. Но что есть истина? Разве может человек в совершенстве постичь ее на земле? Если бы это постижение зависело только от интеллектуальных способностей смертных, в великом финале земной истории Всевышний просто разделил бы нас на умных и глупцов. Умные сумели разобраться в религиях. А глупые все поняли неправильно.

Какой вздор! Речь идет о выборе. Когда Ева куснула запретный плод, она не объела Бога, она выбрала собственное величие. Когда Лютер приколачивал свои тезисы к дверям Виттенбергской церкви, он не поднимал революцию, он выбирал честность. И в каждой эпохе, и в каждой жизни есть свой пробный камень, свой выбор. Его не избежать. На заре христианства человек выбирал, называться ли христианином перед лицом всесильного язычества, в Средние века решал, читать ли запрещенную инквизицией Библию, в годы атеизма определялся, признать ли сотворение? И наступающая глобальная эра предложит свой выбор, и у него будет свой пробный камень, на котором многие споткнутся. В том-то и штука, что христианство предоставило человеческой способности отличать добро от зла, причем индивидуально. Потому, наверное, истинно перед Богом есть прислушаться к голосу своего сердца, к догадке совести, не заботясь о том, как ты выглядишь в глазах окружающих, не думая о выгоде, об опасности и даже о смерти…

В ту пору моей жизни, когда я защищала перед Ксенией Саввишной право носить маленький нательный крестик, я делала выбор ради Бога. И в дни, когда в слезах я уходила из дома совсем другой дорогой, я тоже выбирала Его.

Мы с Люсей по очереди оставались с детьми, если кому-то нужно было отлучиться из дома. Чаще отлучалась я, потому что активность натуры, унаследованная от папы, не позволяла мне долго сидеть в четырех стенах.

Так, однажды я отправилась на похороны в одно глухое село. Хоронили там старушку, нашу сестру по вере, и мы, карагандинцы, должны были помочь провести церемонию. День был будний, мужчины работали, и вместе с несколькими женщинами в путь отправился только пастор Вилли.

Добирались на место попутной машиной.

Обычно, когда мы приезжали на периферийные станции, в окрестные поселки, то в дом, где тайно устраивалась встреча, почти всегда приходило пять-десять человек. Среди них были простодушные и скептики, безразличные и спорщики, самоуверенные и осторожные. Человек, воспитанный в атеистическом обществе, все равно иногда чувствует, что в мироздании, кроме него самого и его соседа, «что-то есть». Это «что-то есть» может прийти к нему внезапно в виде непонятного, тревожного сна или в момент чудесного избавления от смерти, или просто в силу душевной интуиции.

Простые люди редко говорят с посторонними о таких вещах. Это считается очень личным, а кто же станет вслух говорить о своей сокровенной жизни. Но бывают особые моменты, когда поделиться личным просто необходимо. Легче всего такие беседы рождаются у случайных попутчиков где-нибудь в вагоне поезда или в рейсовом автобусе.

Так вот, среди пяти-десяти скептиков и равнодушных почти всегда находилась одна душа, которая, почти ничего еще о Боге не зная, верила, потому что в ней заложен был необъяснимый талант веры. К таким душам относилась и почившая в глухом казахском селе старушка. Среди односельчан и родственников, по указанию сверху однажды дружно ставших атеистами, она одна исповедывала какую-то веру. Когда же, прожив тихую, незаметную жизнь, так же тихо преставилась, родные уважили ее былую странность, разыскав нас и пригласив на похороны.

Вечером пастор Вилли, которому наутро предстояло произнести погребальную проповедь, вдруг почувствовал себя плохо.

— Вот что, Нина, — сказал он мне. — Я, наверное, завтра не встану с постели. Подготовься ты, на всякий случай, сказать несколько слов над гробом. Видишь — больше некому.

Ничего себе! Женщине говорить проповедь, да еще и на похоронах!

Но выбора не было. Я всю ночь думала, что сказать и как?

Утро наступило серое и тоскливое, с неба бесконечно моросило холодными каплями. Проводить покойницу в последний путь собралось все село. Толпа совершенно незнакомых мне людей. Слышались причитания и всхлипывания. Добрая, должно быть, была старушка.

Стоя у гроба в темном платье и с Библией в руках, я начала говорить. Все удивленно и немо смотрели на меня.

— Когда Христос шел по дороге к горе Голгофе с крестом на плечах, за Ним следовало множество народа. И женщины рыдали, так же, как вы сейчас, — были мои первые слова. — Но Он, обратившись к этим женщинам, сказал: «Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших».

Стояла потрясающая тишина. Может быть, впервые за годы советской власти в этой деревне кто-то публично произнес слово «Христос».

— Не плачьте и вы о ней, — сказала я слушавшим, — она умерла, веруя. Она умерла в надежде на другую жизнь, которую обещал Господь любящим Его. Подумайте о себе и о своих детях, в вере ли вы?

Потом я рассказала коротко о библейском обещании Второго Пришествия в мир Иисуса Христа и процитировала слова: «Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?»

Не знаю, как бы выглядела эта проповедь в глазах настоящего священнослужителя, но простые люди, пахари, никогда не выезжавшие из своего села дальше пятидесяти километров, по очереди подходили ко мне, шепотом благодарили и просили приезжать еще. Я видела, что некоторые искоса поглядывали на мою руку, как бы раздумывая, не приложиться ли к ней, но потом просто неловко по-советски ее пожимали.

На обратном пути в Караганду, снова до тошноты трясясь в попутной машине, я чувствовала себя так, словно часть меня осталась этим людям. Что ж, если хоть кто-то, прежде вполне удовлетворенный объяснением происхождения человеческого рода от обезьяны, робко помыслит теперь о своих божественных корнях, то ради этого стоит жить.

Анютке было два года и четыре месяца, когда мама наконец-то приехала к нам. А у нас уже появилась еще одна девочка — Наташа, хотя мы очень ждали сына, и по всем приметам нам его предсказывали. Малышка оказалась смуглая, носатенькая, серьезная какая-то. Можно было подумать иногда, что она хмурится, если бы младенцы могли хмуриться. Назвали ее Наташей в память дочери Инны Константиновны.

Бабушка Анна Ивановна приехала, соскучившись по Анюте. Все-таки они были вместе больше месяца и привязались друг к другу.