Ласточка для Дюймовочки - Вера Колочкова

– Ты знаешь, мне ведь теперь и жизнь без нее не в жизнь! Как подумаю, что она совсем там одна… При живой-то матери… Ну что делать, раз такая я непутевая? Не смогла с Колькой совладать, испугалась… А если б и впрямь дело до греха дошло? Если б добрался он до девчонки? Ведь искалечил бы… Что мне тогда делать оставалось? Вот скажи?

– Ну, я не знаю… – пожала плечами Даша. – Наверное, надо было в милицию заявить…

– Да какая у нас в Каменке милиция? Один участковый, да и тот вечно выпимши. И то – что б я ему сказала-то? Что за ребенка своего боюсь? И что бы он сделал? Он, между прочим, Кольку и сам побаивался… Да и не принято у нас такого, знаешь, чтоб баба на мужика в милицию жаловаться ходила. Если какая и придет заявление писать, то потом бежит на другой день туда же как оглашенная, чтоб обратно его забрать…

– Но ведь все равно можно было найти какой-то выход…

– Да права ты, Дашенька, права… Можно было и найти, конечно. А только опять я у свекровки на поводу пошла, получается. Послушалась ее совета, отвезла Лерочку… А теперь мне ее обратно не отдают уже! Казнись не казнись. И не умерла еще, а уже в аду горю. Никому, ни одной бабе такого не пожелаю! Никогда не надо никого слушать, мало ли чего тебе чужой человек насоветует! А главное – ведь ученая уже была! Сердце-то ж подсказывало мне и во второй раз, чтоб я хватала Лерочку в охапку да бежала от Кольки куда глаза глядят! Ничего, прожили бы! Зато б душа не маялась…

– А… Как, как она мается, душа ваша? – тихо переспросила Даша, плотно вогнав пальцами одну ладошку в другую и сжимая их изо всей силы так, что онемели уже руки.

– Да больно, как… Ни днем ни ночью покою не дает. Закрою глаза – и Лерочку свою вижу. Почему-то ту, пятилетнюю, в синих бантиках. Пришла вот бабушке твоей снова в ноги кинуться – она тем детдомом как раз командует, в котором Лерочка сейчас живет…

В пылу разговора они обе не услышали, как тихо открылась входная дверь, как Надежда Федоровна пристраивала на низенькой тумбочке в прихожей сумки с продуктами, как топталась у зеркала, снимая с головы теплую шапку. И вздрогнули обе от ее могучего окрика, когда она нарисовалась в дверях кухни, как грозный командор. Даша даже поначалу ни глазам своим, ни ушам не поверила. Тишайшая бабушка Надя – и так может кричать? Да не может этого быть! Уж не глюки ли у нее начались, в самом деле…

– Капустина! Да как вы посмели еще и в дом ко мне заявиться! Немедленно убирайтесь! Что это за наглость такая, в самом деле? – полувизгом-полуметаллом звучал ее голос, мечась по маленькому пространству кухни. – Немедленно покиньте помещение, Капустина! Расселась тут!

– Надежда Федоровна, я не хотела… Я только согреться немного… – лепетала перепуганная вусмерть Марина, отступая по стеночке к двери. – Вот, внучка ваша меня пригласила… Выслушайте меня, Надежда Федоровна…

– Не собираюсь я вас выслушивать, Капустина! Как вы не понимаете, ей-богу? Решение по вам уже принято, и ребенка вам больше не отдадут. Чего вы все ходите, как неприкаянная? Раньше, раньше надо было думать! Да еще и домой ко мне заявились! Вот наглость какая!

– Да меня же даже не выслушали! – отчаянно заломив руки, прокричала Марина.

– И правильно, что не выслушали. Вам что, ребенок игрушка, да? Один раз в детдом сдала, второй раз…

– У меня были причины… Выслушайте…

– А я вам говорю: немедленно покиньте помещение!

– Бабушка, вы чего… – наконец смогла прийти в себя оглушенная ее криком Даша. – Вы чего так на человека кричите? Она же сейчас беззащитна перед вами, у нее горе… У нее душа болит…

– Дашенька, иди в комнату, пожалуйста, – резко снизила голос до змеиного шипения Надежда Федоровна. – Я лучше знаю, что делаю. Это работа моя, Дашенька…

– Ничего себе… – растерянно пожала плечами Даша. – Так орать на людей – работа?! Да вы что, бабушка… Как подменили вас…

– Иди к себе в комнату, Даша! – едва сдерживаясь, пророкотала глухо Надежда Федоровна. – Тебя все это никак не касается!

– Нет, касается! – встала из-за стола Даша. – Как раз и касается! Надо отдать этой женщине ребенка, бабушка!

– Что?! – удивленно уставилась на нее Надежда Федоровна и даже будто стушевалась слегка. – Что ты такое говоришь, Дашенька? И вообще, успокойся, тебе нельзя волноваться…

– А тоской потом изводиться, как эта вот бедная женщина, мне можно? Вы об этом с мамой подумали? Почему вы это в расчет не берете? Почему вы эту женщину даже не выслушали, сразу орать начали? Она пришла в ноги кинуться, а вы орете… Понятно, что ответить она вам ничем не сумеет! Да она очень любит свою дочку, между прочим!

Даша вдруг, сама от себя не ожидая, расплакалась громко, почти с истерикой. Надежда Федоровна, вмиг подрастеряв весь свой воинственный настрой, стояла, прижавшись к стенке, хватала воздух ртом, как рыбина, только что вытащенная из пруда на берег. Потом, оторвавшись, осела на кухонный колченогий стульчик, проводила глазами ринувшуюся с кухни внучку. Уже почти выскочив из кухонного проема, Даша развернула к ней красное зареванное лицо, проговорила, икая:

– А вы! Вы только притворяетесь доброй! А на самом деле? И не доброта это вовсе! Все, все вы только притворяетесь добрыми!

– Успокойся, Дашенька… Что ты… – в спину ей пролепетала Надежда Федоровна, но Даша ее уже не услышала. Выбежала в прихожую и, поняв, что Марина уже оделась и выскочила за дверь, заплакала и того горше. Подскочив к окну, она увидела, как женщина быстро вышла из подъезда и пошла прочь, на ходу застегивая «молнию» мешковатой толстой куртки. Ноги ее заплетались, и, запнувшись, она чуть не рухнула на скамейку, на которой важно восседала баба Люба, покачивая ногами-бревнами в мужских кальсонах и неизбежных чесучовых, порезанных для удобства отекших ног ботах. Было видно, как баба Люба заплюхала толстыми губами, злобно на нее ругаясь, как замахала руками сердито, как шарахнулась от нее пугливо, как заяц, бедная Марина… Комок жалости то ли к себе, то ли к этой несчастной женщине снова прокатился по горлу горячим железом, ударил больно в голову. Она еще долго стояла у окна, прижав кулачки к пылающим щекам, потом обернулась на голос вошедшей в комнату Надежды Федоровны… и поразилась новой метаморфозе. Вернее, обратной. Ее бабушка снова была прежней. То есть сплошным ласковым вопросительным знаком была, улыбалась ей ямочками на пухлых отвислых розовых щечках, смотрела по-прежнему несмело, будто даже заискивающе.

– Ужинать будем, Дашенька? Ты как себя чувствуешь? Лучше уже? Надо к завтрашнему дню выздороветь, завтра Катя тех людей привезет…