Порочестер или Контрвиртуал - София Кульбицкая

Но Порочестер, бледный и ссутулившийся, всё стоял неподвижно, продолжая с укоризной глядеть на неё глазами больного тойтерьера.

— Аллочка, — наконец, выговорил он, когда нашёл в себе силы говорить, — разве ж это я?.. Ты что же — меня ТАК видишь?..

Художница непонимающе посмотрела на него:

— А что такое? Тебе не нравится? Думаешь, надо было скомпоновать по-другому?.. Странно, а я как раз очень довольна тем, что за сегодня сделала. Смотри, как я вот тут руку прописала! Совсем по-другому свет лежит. Хорошо, правда?.. Слава, ты что?.. Славочка!..

Но «Славочка» был уже явно не в том состоянии, чтобы спокойно и отстранённо наслаждаться искусством: он весь дрожал и на его крупном пористом лице медленно проступали багровые пятна.

— Ккккак же ты можешь, — пискляво выкрикнул он, брызгая слюной, — кккккак же ты можешь ложиться в постель с человеком, который тебе НАСТОЛЬКО отвратителен?!.. Ведь это… ведь это же проституция, ни больше ни меньше!..

Всю эту прелюдию мы с Еленой знаем, естественно, только с чужих слов, а теперь перехожу к тому, что видел сам. Я, ни о чем не подозревая, мирно сидел за столом и в гордом одиночестве пил чай с вареньем — все были при деле, сладкая парочка наверху, Лена занималась с каким-то внеплановым, как она говорила, трудным клиентом и заведомо попросила её не беспокоить, — как вдруг с лестницы вихрем скатилось, метнулось туда-сюда и, наконец, бросилось ко мне в столовую странное серое всклокоченное существо с перевёрнутыми глазами, которое ещё полчаса назад — кто бы мог в это поверить? — было Аллой. Испуганный, я только и успел отставить чашку и вскочить из-за стола, а этот несчастный угловатый полупризрак уже вжимался в угол лицом к стене — совсем как недописанные им картины! — только, в отличие от них, он трепетал и тихо мычал, тщетно пытаясь что-то выговорить.

— Алла, Аллочка! — Я не понимал, в чём дело, но гладил её по плечам и спине, пока она немного не успокоилась; тогда я усадил её на покинутый мною стул и заставил сделать несколько глотков из своей недопитой чашки. Только тут она пришла в себя настолько, чтобы к ней вернулся дар речи:

— Там… Там Слава… Я не понимаю, что с ним… Я никогда ещё такого не видела… — бедняжка лихорадочно опустошила чашку и нервно зашарила по столу, ища сигареты, но, увы, тщетно — к тому времени у нас уже никто не курил. Стремились к природе. Тогда она устремила на меня снизу вверх сухие сощуренные глаза:

— Бред какой-то. Он вообще у вас как — нормальный?..

— Да что случилось-то?!..

— А вот ты поднимись наверх, поднимись. Увидишь…

Делать нечего, я оставил Аллу и отправился на второй этаж. Зная Порочестера давно, я был готов почти ко всему, во всяком случае, ко многому, — поэтому не очень удивился, увидев то, что увидел. А именно: Порочестер в розовой джинсе и мятых кружевах, с невидящими глазами без блеска и судорожно сжатыми челюстями методично расшвыривал по комнате какую-то плотную сероватую бумагу — приглядевшись, я узнал в ней наши с Аллой карандашные наброски, — и с каким-то звериным сладострастием топтал её ногами.

— Что Вы делаете, дружище?.. — вырвалось у меня. Порочестер поднял на меня злобные глаза, в которых мелькнуло ликование: он явно ждал моего прихода и рассчитывал на него.

— А-а-а-а-а, — зловеще протянул он, — вот и ты явился… красавчик… А вот на тебе! на! на! — и он с особым упоением растёр подошвой грязь по моему ни в чём не повинному лицу. Хорошо ещё, что я — человек по натуре спокойный и равнодушный, которого вряд ли ещё чем-то можно удивить.

— Да что стряслось-то, дружище? Объясните толком.

Вместо ответа Порочестер в два шага подскочил ко мне, грубо схватил за ремень — и поволок, да, буквально поволок к злосчастной картине. Доселе я никогда её не видел — и теперь, стоило мне бросить на неё взгляд, как искусствовед во мне возобладал над человеком: несколько секунд я тупо стоял перед не совсем законченной, но весьма перспективной работой, любуясь несомненной Аллиной удачей. Великолепный портрет!.. Он был написан совсем в другой манере, нежели Еленин — без излишне тонких переходов, лаконично и, я бы даже сказал, брутально. Вся скрытая в обыденной жизни выразительность лица Порочестера была здесь, на холсте; я даже языком прицокнул, подумав, что это произведение, если только Алла, разнервничавшись, его не испортит, пожалуй, переживёт создателей на несколько столетий. Но Порочестер, похоже, был иного мнения:

— Что, доволен, да? Вот это я. А вот это у нас, оказывается, ты, — и он, резко наклонившись, поднял с полу перепачканный набросок, где за отпечатком рифлёной подошвы его кроссовка смутно проглядывал мой тонкий с изящной горбинкой нос. Алла считала меня очень ценной натурой и со смехом называла «воплощённым типажом польского аристократа».

— Нет, ну когда успел, гад? Когда успел?.. — выпустив из пальцев рисунок, плавно спланировавший к моим ногам, он закрыл лицо пухлыми ладонями, тихо всхлипывая и причитая. Я всё ещё не понимал:

— Да Вы что, дружище, это же пятиминутный набросок! Я даже и не позировал специально — так, сидел, чай пил…

Но договорить я не успел. Порочестер убрал руки от лица и я даже испугался, столько ненависти было в его выпученных глазах; вслед за этим он завизжал:

— Хватит дурочку строить!!! — и, подскочив ко мне так неожиданно, что я не успел ничего сообразить, сшиб меня с ног. Я не смог удержать равновесие… — и сам не понял, как оказался на полу, услышал только страшный глухой удар, потрясший, вероятно, весь дом, и успел подумать: «Как там Лена с её клиентом, испуганы, небось?..». А Порочестер, всей своей тяжестью пригвоздив мои плечи к паркету, уже приблизил губастую «хлеборезку» к самому моему лицу, будто собирался сожрать (как же он был страшен в эту минуту!):

— Как же я тебя ненавижу, гад!.. — его тонкий голос то и дело срывался то на шёпот, то на визг. — Как я тебя ненавижу! Ты мне с самого начала всё портишь. Ходишь за мной хвостом со своей смазливой рожей, ничтожество! А эти дуры и клюют. Ты уже отнял у меня Елену. Это из-за тебя у меня с ней ничего не вышло. Но тебе этого мало, да, вампир?.. За Аллу принялся, да? Мразь ты!!..

Я обречённо подумал, что вот сейчас-то он меня и придушит… но тут он внезапно перестал брызгать мне в лицо слюной и слезами — отпустил мои плечи и сам с кряхтением встал; отошёл к портрету, ещё раз мутно глянул на него — и, к моему ужасу, начал что-то искать на столе и подоконниках, бормоча себе под нос бессвязные угрозы и будто позабыв про меня.

И вот тут-то я по-настоящему испугался. Каким-то наитием я внезапно понял, что он хочет сделать. Всё, что я услышал до этого, меня опечалило, конечно, но нельзя сказать, чтоб слишком удивило — я ведь всё-таки учился в художественном вузе и насмотрелся на молоденьких, хорошеньких, ещё неискушённых в своём деле натурщиц, которые, бывало, взглянув на порождения кисти или карандаша лучших, перспективнейших студентов, впадали в схожую истерику. Одна, помнится, даже пыталась перерезать себе вены, крича: «Зачем мне тогда вообще жить — с такой-то внешностью?!» Слава Богу, спасли. А писавший её студент получил за свою живопись высший балл и даже, кажется, какую-то премию от МОСХ. Впоследствии девушка пообтёрлась, поняла, что к чему, и собственные изображения вызывали у неё уже не слёзы, а здоровый хохот, — если она вообще удостаивала их взглядом. А с тем студентом («лучшей кистью Москвы», по утверждению руководителя мастерской, седобородого профессора Колпакова) они стали добрыми друзьями.

Итак, всё это было очень понятно и даже забавно, хоть и немного грустно. Просто Порочестер ещё не научился понимать настоящую живопись, вот и не нашёл ничего лучшего, как приревновать Аллу к моему красивому графическому носу. А потом попросту накрутил сам себя; ну, это и вовсе было в его характере, у меня даже обидеться на него не получалось. Вот только набросков было жалко — я надеялся, что их ещё удастся привести в порядок. Но это ладно!.. Куда хуже было то, что теперь Порочестер навязчиво искал, как я догадывался, нож или бритву, чтобы эффектным жестом — иначе он не мог — располосовать непонравившийся ему шедевр. А нож-то вон он, да какой! японский, керамический. Они, видно, им фрукты резали. Лежит себе тихонько на подоконнике…

Я успел подскочить к Порочестеру и перехватить его руку за секунду до того, как сахарно-белое изогнутое лезвие коснулось холста.

— Вы что делаете, дружище?.. — крикнул я. — Ошизели, что ли?..

Но Порочестер вырывался, как взбесившийся зверь — откуда только силы взялись! — и хрипел: — Не мешай мне, гад, не мешай! Не твоё дело!.. — Взмах! — я не смог удержать его, — и лезвие снова просвистело в миллиметре от холста, а это было лучшее, написанное Аллой, лучшее из всего, что я видел!.. Мной начинало овладевать отчаяние. Ярость придавала Порочестеру силы, и я понял, что ещё немного — и он меня одолеет. Оставался единственный выход, чтобы спасти картину. Хорошо, что у меня-то, в отличие от Порочестера, ноги длинные! Изогнувшись всем телом, я зацепил носком сандалии тонкую ножку этюдника… — и тот с грохотом рухнул вместе с картиной, которую Порочестеру теперь было не достать, если, конечно, я и на сей раз не дам маху. Тюбики, кисточки рассыпались по всей комнате, но мне на это сейчас было наплевать.