Каменный ангел - Маргарет Лоренс

— Говорят, это быстро, — произносит он. — Они же, понимаете, не сгорают, то есть сгорают, но уже после. Все дело в дыме.

Он смотрит мне в глаза.

— Так мне сказали. Но как я могу поверить им на слово? Может, оно и не так. Вот если б это я сгорел, тогда бы знал наверняка. — Он резко отворачивается. — И лучше б оно так и было, черт возьми, — говорит он.

Кажется, он открыл для себя боль как новый вид наркотика. Пожалуй, мне есть что ему сказать. Но пока я пытаюсь сообразить, что именно, мысль ускользает — видимо, ветер на мгновение наполнил меня этой мнимой вселенской мудростью, а теперь пузырь лопнул. Ничего я не могу ему сказать. В голове остается лишь одна мысль, имеющая хоть какое-то значение.

— У меня был сын, — говорю я, — а теперь нет.

— Что ж, — глухо отзывается он, — тогда вы поймете.

Мы сидим в тишине и пустоте и ждем, что услышим зловещий смех Господень, а вместо этого слышим лишь скучное фырканье моря.

— Я даже не пойму, кого мне винить, — говорит он. — Деда — за то, что так яростно навязывал всем Библию? Мать — за то, что из двух зол я выбрал адский огонь, а не лавандовую пудру? Лу — за ее святую веру в то, что ничего плохого с ним случиться не может? Себя самого — за то, что не сказал прямо, задолго до бдения, что не пойду я туда, что бы это мне ни сулило?

Ну сколько уже можно. С меня хватит.

— Некого тут винить.

— Да, но вы же не знаете, что я делал перед бдениями. Спускался в подвал пропустить стаканчик ржаного виски — для настроения. Может, я не потушил сигарету. Я так и не смог вспомнить.

Он берется за бутыль.

— И знаете, что она говорит, ну, в смысле, Лу?

— Что?

— Она говорит, ну конечно, теперь у тебя есть повод. И не так уж она неправа. А что еще у меня осталось в жизни? Пять лет уже прошло. — Он поднимается. — Отыскать бы эти ваши печенья — я бы съел пару штук.

Он берет свечу, оставляя меня в кромешной тьме, и осторожно пробирается по гулким доскам. Я закрываю глаза. Отдохну немного, не думая ни о чем. Но оттого, что глаза больше не видят и не чувствуют даже следов от теней и мне не за что ухватиться, голова моя взмывает ввысь и стремительно падает вниз, как чайка. Мне дурно. Кажется, я уже больше не вернусь, даже если открою глаза. Меня может унести прочь, словно чайку, чересчур сильный ветер прибьет меня к воде, а жестокое море уже не выпустит из своих объятий, отправив в неподвижное черное стекло своих глубин.

Он возвращается. Я открываю глаза и не вижу никакого света.

— Свеча приказала долго жить, — деловито сообщает он. — Без света кажется, что здесь холоднее, правда ведь? Вы, поди, замерзли. На вас же одна кофта.

Стало быть, он видел, во что я одета. Я с тревогой ощупываю платье, пытаясь понять, порвано ли оно и если да, то где. Ткань мнется и собирается в складки. Нащупать мне удается только собственные жировые складки, которые к тому же покрылись мурашками от холода. Так я еще сильнее порву платье. Свечи больше нет. Как бы я сейчас ни выглядела, ему этого не увидеть.

— Вовсе мне не холодно, — говорю я. — Это очень теплый кардиган. А вы что, уже уходите? Сами замерзли?

— Я-то нет, — бурчит он. — Может, вам пальто отдать? Точно не холодно?

— Точно, совсем не холодно.

— Ну ладно. Мое дело спросить.

Мы молчим. Я снова закрываю глаза.

Однажды Джон пришел домой с новостью: Арлин уезжает на год на Восток.

— Двоюродная сестра отца будет ей платить за помощь по дому. Нанимают они только родственников, потому чуть ли не за бесплатно. Предложение века, мать его.

— Если все так плохо, зачем же она едет?

— Снаружи-то как раз все неплохо — так оно всегда и бывает. Пригласили они ее душевно. Арлин говорит, если она откажется, мать с отцом не поймут, что у нее на уме и что она может иметь против такого разумного варианта. Да и слишком давно она висит на шее у родителей, а тут подворачивается шанс слегка подзаработать, вот она и решила вернуть им хотя бы часть затрат на ее содержание, пока она не работала. Говорит, поеду только на год, а потом начнем полностью самостоятельную жизнь.

— С ней трудно не согласиться, ты не находишь? Лично я рада слышать, что она такая ответственная.

— Такие долги не списывают, — сказал Джон. — Если кредиторы отпускать не хотят, не видать тебе свободы. Что бы она ни делала, этого мало. Симмонсы не денег хотят — они хотят удержать ее. Не выкупит она свою свободу. И год ничего не изменит.

— Странно, однако, они действуют, — сказала я. — Хотят удержать, а сами отпускают.

Джон пожал плечами:

— Лучше и не придумаешь, в нашем-то случае. Может, она познакомится с богатеньким парнем в Торонто, а потом Телфорд выйдет на пенсию и переедет вместе с Лотти к ней на Восток.

Больше всего меня раздражала эта его показная грубость — называть родителей Арлин «Телфорд» и «Лотти», по имени.

— Это ужасно, как ты разговариваешь, — сказала я.

— Вот как? А ты вроде совсем и не удивилась новостям. Знала?

— Очень смешно, — огрызнулась я. — Не имею ни малейшего представления, о чем ты.

— Так уж и ни малейшего? — сказал он. Затем продолжил со злостью в голосе: — Через две недели она уезжает. И знаешь, что я решил? Буду приводить ее сюда каждую ночь, а забеременеет — оно и к лучшему.

— Я тебе не позволю, — закричала я. — Весь город про тебя говорит, сыта я по горло этими слухами. Только дети малые так себя ведут — если уж чего захотели, то и подождать не могут.

— Это ты так думаешь, — сказал Джон. — Может, тебе просто не довелось в жизни чего-то сильно хотеть.

Всю мою злость вдруг как ветром сдуло, и мне оставалось лишь смотреть на него, умолять и взывать к его разуму.

— Я хочу, чтобы ты был счастлив, — сказала я. — Ты даже не представляешь, насколько сильно я этого хочу. Я боюсь, что ты совершишь ошибку, взвалишь на себя обязательства, которые не потянешь. Знаю я, к чему это ведет. Ты думаешь, будто ничего я не знаю, но я знаю. Умоляю тебя, Джон, постарайся меня понять…

У него тоже не осталось больше злости, и в обращенных ко мне серых глазах читалась растерянность.

— Но это же черт-те что, — произнес он. — Ты же просто ничего не понимаешь. У меня… да у меня же все было почти в порядке, впервые за многие годы… разве не видишь?

— Гол как сокол, — возразила я. — Без профессии, без заработка, без будущего — как ты можешь такое говорить?

— Ты всегда ставишь не на ту лошадь, — мягко сказал Джон. — В Марве было твое счастье, а ты этого так и не поняла.

В тот вечер вместо машины-телеги он взял грузовик и так поступал во все последующие вечера. Наверное, решил — к чему теперь на этом экономить? Но, несмотря на обещание, Арлин в дом так и не привел. В доме Шипли они больше в семью не играли.

В тот самый вечер я решила пойти спать, не дожидаясь Джона. Возвращался он поздно, с каждым днем, как мне казалось, все позже и позже, и каждый раз я ужасно злилась, ведь за бензин, получалось, платила я. Какое он имел право тратить мои деньги на то, чтобы катать Арлин по всей округе. Так я ему и сказала в тот день, яснее некуда, но он ответил, что записывает все расходы и выплатит мне долг, когда сможет, да и бензина он расходует немного, так как далеко они не ездят.

— Ну да, ну да, — сказала я. — У вас хватит совести припарковаться в кустах за воротами дома Симмонсов.

Я была с ним довольно резка, это правда, но он привык к моей манере и не принимал все мои слова за чистую монету. Должен же он был знать, что я стараюсь исключительно для него.

— Здесь все друг друга знают, — сказала я ему в тот вечер. — Тут не то что грешить нельзя, даже видимости греха нельзя создавать.

К моему удивлению, он осклабился.

— Вот задачка так задачка, — сказал он и открыл кухонную дверь. — Ну, до встречи.

Он вышел из дому, а я поднялась к себе и легла. Мне не спалось. Когда я была моложе, всегда засыпала легко и потому не могла и представить, что сон может быть даром. К тому времени, однако, мне уже приходилось добиваться его милости чтением детективов. Однако в ту ночь чтение не помогло. Августовский воздух был тяжел и неподвижен. Я сидела, подперев спину подушками, и всерьез подумывала о том, чтобы сдаться и выпить фенобарбитала.

Вдруг в дверь громко постучали. Я перепугалась насмерть — мне сразу представился отчаянный разбойник-бродяга, который, зайцем добравшись в нашу глушь на поезде, сначала попросит еды и пристанища, а потом наверняка обчистит дом. Я выжидала, размышляя о том, стоит ли мне спускаться, и тут услышала, что меня зовут по имени: «Агарь, Агарь!»

Я открыла дверь и увидела Генри Перла. Он долго мялся, пока наконец не выпалил:

— Пойдем со мной, Агарь. С Джоном беда.

— В чем дело? Что случилось?

Но Генри не мог говорить. Он сильно исхудал за последние годы. Одежда нелепо свисала с него, а многочисленные морщины на лице напоминали рисунок на поверхности древесины. У него у самого было трое сыновей, спокойных и рассудительных, — насколько мне известно, ни один из них не доставил ему ровным счетом никаких хлопот, а может, и у них были проблемы, только я об этом не знала. Неужто Джон попал в какую-то передрягу? Субботними вечерами в танцевальном клубе «Фламинго» случались драки, и пивные бутылки, говорят, летали там, как мухи.