Вечный зов (Том 1) - Анатолий Иванов

Поразился тогда Федор, спросил: "Да это что же у тебя за любовь такая ко мне?" - "Не знаю. Такая - и все".

Все струилась, все булькала Громотуха...

"Ишь ты, хоть бы на войну меня забрали да убило там, - с обидой подумал Федор о словах жены. - Да, разойтись, на Анфисе жениться. Уйдет, немедля уйдет она от Кирьяна. Стоит только сказать..."

С огорода Инютиных донесся шорох, хруст ломаемых картофельных стеблей, Кто-то подошел к плетню, чуть тронул его.

- Федор... Федя! - тихонько произнесла Анфиса.

- Здесь я. Перелазь давай, - проговорил Федор.

Плетень качнулся, затрещал. В это время от крылечка Инютиных раздался голос Кирьяна:

- Эй, кто там?

Анфиса тотчас спрыгнула с плетня на свою сторону огорода.

- Я это... - отозвалась она.

- Чего ты там?

- Ноги горят, днем крапивой обожгла, - ответила женщина равнодушно. - В Громотушке остудить маленько хочу. А то никак не уснуть. Ты-то чего встал?

"Ишь ты актерка, - думал Федор об Анфисе. - И про крапиву в момент придумала. Хитрющее же ваше чертово племя!"

- Ну, студи. Я подожду, покурю тут.

Анфиса несколько минут плескалась в ручье. Потом Федор слышал, как она, уходя к дому, шуршала длинной юбкой по огородной ботве. Донесся скрип затворяемой двери, звякнула задвижка.

"Догадался Кирьян или нет? - подумал Федор, поднимаясь. - Догадался, должно, еще утром. Вон как утром зыкнул на нее".

* * * *

Плескаясь в ручье, Анфиса со страхом думала: сейчас муж затолкнет ее в сараюшку, дико, в кровь, изобьет, как бывало не раз...

Но в сараюшку он ее не повел. И вообще ничего не сказал. Не проронив ни слова, он зашел в комнату, лег на кровать, подвинулся к стене, освобождая место Анфисе.

"Не знает, не догадался", - облегченно подумала Анфиса, прижалась к теплому плечу мужа, задремала. Потом прохватилась, чуть приподняла голову. Кирьян все еще не спал, в темноте поблескивали его глаза.

- Чего ты? Спи, - сказала Анфиса.

- Там, в подсолнухах-то, Федор, что ли, тебя ждал? - вдруг спросил он.

- Кирьян! - протестующе воскликнула она, привстала.

- Ну-ну, я ведь знаю - он.

Анфиса на секунду-другую застыла в оцепенении. Потом, упав на подушку, зарыдала:

- Ну - он! Ну - он! Бей давай! Тащи в сараюшку. Чтоб люди не слыхали, я кричать не буду.

- Тихо, детей разбудишь...

В голосе мужа было что-то необычное, пугающе спокойное. Анфиса замолкла, перестала вздрагивать.

- За что ж ты его любишь так... по-собачьи? Вот об чем я всегда думаю.

Это слово "по-собачьи" возмутило ее, все в ней запротестовало, всколыхнулось, каждая клеточка тела загорелась ненавистью к человеку, с которым она прожила, считай, жизнь. Она вскочила теперь на колени. Ей хотелось какими-то необыкновенными словами убить его, задушить, раздавить. Но таких слов не было.

- Ну и люблю... Люблю! Всю жизнь - люблю!

Ее слова не произвели на Кирьяна никакого действия.

В соседней крохотной комнатушке ворочалась на скрипучей кровати Вера, было слышно, как посапывал во сне Колька.

- Это ты только по-человечески умеешь любить, - в бессильной ярости проговорила Анфиса.

- Я - по-человечески, - спокойно подтвердил он.

Анфиса в изумлении уставилась на мужа, пытаясь разглядеть в темноте выражение его лица, но ничего не увидела, кроме прежнего холодного поблескивания его глаз.

Она легла, долго размышляла, что означают его слова: "Я - по-человечески"? Смеется, что ли, он над ней?

- Люблю - и все. А за что - какое твое дело? - с откровенной местью в голосе произнесла она. - Тебе этого не понять никогда.

- Да ты и сама этого не знаешь.

- А может, я и не хочу знать?! - чувствуя, что где-то муж прав, зло и упрямо заговорила Анфиса. - А может, есть у людей такое... которое нельзя словами объяснить, невозможно?!

- Замолчи ты! - Кирьян схватил ее за плечо, встряхнул. Потом минуты полторы тяжело, взволнованно дышал. - Не объяснишь иногда, верно, - заговорил он, успокоившись. - А объяснять рано или поздно надо все равно. Ежели не людям, так самому себе хотя бы...

Анфиса поняла - эти слова муж говорит уже не ей. И, пораженная чем-то таким, чего раньше не было ни в словах, ни в голосе мужа, удивлялась все более. А Кирьян продолжал все так же непонятно, думая о чем-то своем:

- Об одном я жалею - что Ивана, брата его, помог Федору посадить. Меня бы садить надо: я ведь тех двух коней к цыганам свел.

- Как ты?! А не сам Ванька? - Анфиса опять приподнялась. - Постой... Это тогда, выходит, правду Аркашка Молчун болтал?

- Правду, - вздохнул Инютин. - И не уразумею я до сих дней: как это Федор сумел уговорить меня? Отца-то, говорит, твоего он, Ванька, шлепнул тогда... Еще и в те поры, говорит, хоть Иван и умолчал о твоем отце, я догадывался, чьих рук это дело, а недавно Ванька, мол, сам вгорячах проговорился... И брызнула мне ядовитая моча в мозги. А что мне отец-то, что?!

Анфиса долго с недоумением перебирала в голове слова мужа, пытаясь их понять.

- Врешь! Вре-ошь! - закричала она вдруг.

- Зачем мне? - И тем же голосом, спокойным, негромким, продолжал: - А что водку трескал я без меры, это от глупости. Что бил тебя зверски, за это прощения прошу. Хоть и меня понять не грешно было бы тебе... Ты с Федькой тешишься, а у меня от пыток сердце заходится. Ну, зверел, конечно, не выдерживал, волок тебя от людских глаз куда подальше. Но ты не поймешь, да и не надо, ни к чему теперь. Прости, говорю, только...

- Господи! Да ты что, умирать собрался?! - в страхе выкрикнула Анфиса, совсем ничего не понимая.

- Зачем? Не-ет, - раздумчиво сказал он. - Войну сегодня объявили - это хорошо. На войну я уйду. Мужики толкуют - недолго, должно, война эта протянется. А я так думаю - навряд ли! Считай, вся эта шляпошная Европа под немцем. Сила у него. Завтра я пойду в военкомат. Не старик я, сорок годов всего. Возьмут...

- Что ты выдумал? Ты подумай! Надо будет - сами возьмут, согласия не спросят. А ты загодя голову в пекло хочешь сунуть...

- Это еще не все! - перебив жену, повысил теперь голос Кирьян. - Ежели в пекле этом не сгорю, домой все равно не вернусь, ты это знай...

- Кирьян!

- Сыть! Замолчи! И слушай... Ничего, дети уже взрослые. Верка на ногах, не сегодня-завтра замуж выскочит. Через год-два и Колька мужиком станет. Ну, а об тебе у меня забота маленькая.

- Да что ты выдумал? Что выдумал?! - ошеломленная, шептала Анфиса.

- Все. Спать давай. Поздно уже. - И Кирьян отвернулся к стене.

Анфиса долго сидела на кровати в темноте, пытаясь осмыслить и разобраться во вceм, что наговорил ей муж, но сделать этого не могла.

Часть вторая

СМОЛОДУ ПРОРЕХА, К СТАРОСТИ - ДЫРА

Сентябрь был тихий, теплый и, на счастье, без дождей.

Из-за Звенигоры поднималось солнце, играло на мокрых от росы, тяжелых листьях деревьев, медленно разгоняло ночную свежесть.

Верхушки берез, уже подпаленные утренниками, поредели, на тополях зацвели, затрепетали под ветром желтые лоскутья.

Поликарп Матвеевич, хмурый, невыспавшийся, принял вожжи из рук деда Евсея, тяжело кинул свое огрузшее тело в плетеный коробок.

- На завод, что ли? Али на желдорогу? - спросил Евсей.

- Туда и туда... И еще в двадцать мест.

- Кнут не оставляй в коробке. Жиганут немедля.

Из репродуктора, установленного на площади, доносился усталый голос Диктора:

"В течение последних дней под Киевом идут ожесточенные бои. Фашистско-немецкие войска, не считаясь с огромными потерями людьми и вооружением, бросают в бой все новые и новые части. На одном из участков Киевской обороны противнику удалось прорвать наши укрепления и выйти к окраине города..."

Кружилин не торопясь ехал по усыпанной первыми желтыми листьями улице, голос диктора замирал где-то сзади.

"Немцы рвутся к Москве, - думал невесело Кружилин, - несколько дней назад плотным вражеским кольцом окружен Ленинград. Давно пали Минск, Львов. И вот Киев... Подо Львовом, в Перемышле, служил Васька. С первого дня войны от него ни слуху ни духу... Где он, жив ли?"

Сердце защемило. Поликарп Матвеевич поморщился, тронул вожжи. Карька-Сокол рванул, но через полминуты пошел шагом.

"Около месяца назад намечался вроде под Смоленском могучий удар, продолжали сами собой виться мысли Кружилина. - В газетах было много обнадеживающих прогнозов и утверждений, что положено начало разгрому немецко-фашистских захватчиков, что основная военная сила Германии измотана и перемолота в оборонительных боях, что скоро начнется сокрушительное наступление советских войск. Люди ждали решительных перемен на фронте. День и ночь не выключались репродукторы. И действительно, в конце августа Красная Армия двинулась вперед, закипели бои севернее и южнее Смоленска. В начале сентября был освобожден город Ельня. Но скоро наступление Красной Армии остановилось, заглохло..."

Сытый, выхоленный мерин легко тащил коляску по улицам Шантары. Кружилин вспомнил, как два с половиной месяца назад, когда стало известно о мобилизации сразу четырнадцати возрастов, с 1905 по 1918 год, эти улицы огласились пьяными песнями и женским плачем. Голосили и пели чуть ли не в каждом доме. А потом весь этот вой и плач в одно утро уполз по широкому шоссе за село, на вокзал, и там стоял до обеда, пока не отправили эшелон с мобилизованными.