Там, в гостях - Кристофер Ишервуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поначалу Вальдемар не понимал, что с ним творят. Однако потом, спустя несколько дней, когда все стало видно невооруженным глазом, подошел ко мне и таким грустным, таким милым голосом признался: «Знаешь, я, похоже, не нравлюсь твоей матери». Я почувствовала себя ужасно виноватой – за то, что не могла этого отрицать, и еще за то, что предвидела все с самого начала и не говорила ему… О Кристофер, он такой одинокий! Мне уже кажется, что между нами выросла стена.
Знаешь, что стало последней каплей? Мать развела нас с Вальдемаром по разным комнатам. Глупость вроде бы, но я этого никак не ожидала. Мать в своем репертуаре! В доме есть прислуга, о чем следовало помнить, но ведь это не повод переселять Вальдемара в старую классную комнату, как мы ее называем; она дальше всех от моей спальни. Чтобы добраться ко мне, нужно было пройти через весь дом, а потом еще подняться по лестнице… Вальдемар вроде и не возражал, для него это было игрой. Ему даже нравилось тайком пробираться ко мне, пока все спят, и мы еще шутили, дескать, надо бы потише, а сами шумели больше обычного и ухохатывались. Мне кажется, мать знала. В общем, худо-бедно мы справлялись, и самым трудным для меня было не заснуть потом, после занятий любовью, потому что Вальдемар всегда засыпал. И если бы я не успевала разбудить его, он так и спал бы в моей кровати до утреннего чая.
И вот, в предпоследнюю ночь… или же ночь была последняя? С тех пор столько всего произошло… В общем, кухарка вернулась в дом очень поздно, навестив сильно захворавшую сестру в Ипсвиче. Поднимается она, значит, на площадку второго этажа, по пути к себе в комнату на третьем, а из моей спальни выходит Вальдемар! Кухарка у нас, вообще-то милая, и я уверена, что она об этом ни словом не обмолвилась бы, но Вальдемар… Надо же было ему пожелать ей доброй ночи. Такой он человек! Тут-то моя мать, видно, и услышала его – она же глаз не сомкнет, пока кого-то из слуг нет в доме, – потому как пулей выскочила из своей комнаты. Она злобно, хоть и тихо, стараясь не устраивать сцен в присутствии кухарки, обратилась к Вальдемару: «Не кажется ли вам, что время лечь в постель и поспать?»
Наутро она не спустилась к завтраку. Зато Виола поведала, будто бы матушка сильно расстроена и предпочла остаться у себя. Сестра говорила так, словно я намеренно оскорбила все наше семейство. «Признай, – сказала она, – мама помогала тебе всеми правдами и неправдами. Чудо, что она вообще позволила вам тут остаться. Имей в виду, я с самого начала была против, ждала от вас одних неприятностей. Ты насмехаешься над всем, что нам дорого. Всегда насмехалась. Ты – наш враг». Я пришла в ярость, закричала на нее – не помню уж, чего наговорила, – и вот тут мать соизволила явиться. Она отослала Виолу прочь и разрыдалась. И чем сильнее она плакала, тем больше я ее презирала. Не сочти меня черствой, Кристофер, но в тот момент я видела перед собой лишь мелочную буржуазную домохозяйку, которую унизили в присутствии кухарки, и она боится, как бы о том не прознали соседи… До меня дошло, я как никогда ясно поняла – а ведь я очень серьезно занималась политикой в Берлине, – насколько правы коммунисты. Эти люди – классовые враги, их надо всеми силами изничтожать. Их жизненный уклад – не что иное, как смерть. И, боже, стоило мне осознать, что и в моих жилах течет их кровь, а мои мысли и чувства безнадежно осквернены их так называемой системой образования, как захотелось взмолиться: «Меня тоже уничтожьте!»
Закончилось тем, что мать сказала: в свете произошедшего нам следует покинуть дом, так будет лучше для всех. Мне, конечно, по-прежнему будут рады, но только одной… А потом мать принялась умолять меня расстаться с Вальдемаром. Сказала… Ты не поверишь, Кристофер! Прямо так и сказала: «Может, ему лучше вернуться в Германию? В конце концов, там его дом, в Германии ему самое место. Он же не еврей какой-нибудь».
Сам понимаешь, после таких слов я на минуту лишилась дара речи. Меня охватило даже не отвращение; скорее, я удивилась и наконец с трудом выдавила: «Мама, разве тебе ничего не известно о нацистах?» Знаешь, что она ответила? «Конечно же, я слышала об их дурных делах, но осмелюсь заметить, что для своего народа Гитлер постарался».
Мне расхотелось дышать одним воздухом с этими людьми. Если бы мы не опоздали на нужный поезд и если бы не пришлось дважды пересаживаться, то были бы у тебя уже несколько часов назад.
* * *Утром, когда я брился, Вальдемар заглянул ко мне в комнату. Выглядел он очень подавленным.
– Такое чувство, что в Англии одни безумцы. Разве что кроме тебя, Кристоф. – (Это он добавил из вежливости, не очень уверенно.) – Знаешь, с тех пор, как мы сюда приехали, Дороти изменилась. Она уже не та, что прежде. Только и делает, что тревожится. Не радуется. Она столько переживает, что я сам чувствую себя паршиво. Ради чего так изводить себя? Если уж в мире война, что мы можем сделать?
После обеда они перебрались на квартиру к одной моей знакомой; та жила с негритянским поэтом из Штатов. Коммунисты воспринимали кризис с величественной отстраненностью. Для них если что и имело значение, то только Испания да Советский Союз; беды Англии волновали их в последнюю очередь. Впрочем, если Англия и Франция вступят в войну, то не смогут не ввести войска в Испанию и выступить на стороне правительства, а значит конфликт – дело хорошее. Однако эти двое были из тех, кто твердо верил, что войны не будет. Просто потому, что не могли вообразить, как Чемберлен сподобится хоть на что-то путное.
Было в их убежденности нечто безумное,
