Провокатор - Сергей Валяев

И я бы на все это не обиделся, однако когда тебя держат за пошляка, то простите-простите. Я ненавижу пошлость. Раб всегда пошл, потому что считает: так живут все — и в этой уверенности его сила и незыблемость. Или его сила в создании мифов о себе и своих очередных вождях?

За открытым окном спала чужая столица. Ночная прохлада бодрила. Шеф-руководитель корпункта изучал с лупой необходимые секретные материалы. Дверь осторожно приоткрылась.

— Разрешите? — появился человек с военной выправкой.

— Что-то новенькое от нашей… — поднял голову. — Ба! На вас лица нет! Что случилось?

— Время ЧД, сэр!

— Чрезвычайных Действий?!

— Так точно! — щелкнул каблуками.

— О боги! — вскричал руководитель, шарахая лупу о стену, где пласталась стратегическая карта. — Какую еще чуму русские удумали на нашу голову?!

Над степью тяжелой ночной птицей катила военная бронированная машина. На высоких нотах пело ее стальное сердце. Потом наступила тишина — конечная цель была достигнута; звякнул металл — открылся люк.

У костра грелись люди. Люк БТР открылся — и они увидели собственной персоной Загоруйко. Криками приветствовали его. Но он без лишних слов стремительно прошел в ангар, затем, выхватив из костра пылающий куст, устремился в пристроечку Поста № 1. Прошла минута как вечность. В окнах домика мелькала искаженная страшная тень. Потом человек, будто ошпаренный, выскочил на крылечко. Цапнул за грудки соподельника и принялся его трясти, как плодоносное дерево:

— Зачем-зачем-зачем? Ты это сделал?

— Что-что-что? — клацал челюстью Ванечка.

— Убью когда-нибудь, убийца всего человечества, м-да! — Наконец отцепился от пьянчуги. — Боже мой, какой я болван! Идиот! Дурак! буквально рвал на своей голове волосы. — Как я мог! Что за страна?! Что за люди? — Оглядел всех безумным взором. — Вы даже не понимаете! Это конец света! — Плюхнулся на ящик и замычал, покачиваясь от вселенской тоски.

Душевная Любаша предложила:

— Может, чайку горяченького? С пряником.

Ответом был гомерический смех:

— Да-да, пейте чаек! Угощайтесь медовыми пряниками! А они уже идут. Слышите, идут. Несокрушимой стеной. Чу!

Все послушали тишину — она была тревожная и гнетущая.

— Кто идет? — спросил журналист, видимо, по причине профессионального любопытства. — В чем дело, Виктор? Можно все спокойно объяснить?

— Спокойно? Пожалуйста, буду как Будда… да-да-да! — Увидев на столбе автомобильную «галошу», снова расхохотался. — А вот вам и объяснение. Опыт получился. А, не верили? — погрозил пальцем во мрак ночи. — Получился опыт в масштабах всего мира! Великолепно! Ай да Загоруйко!

Обиженный Ванечка, который так и не понял, по какой причине его трясли, как грушу, пробормотал:

— Сын барана и обезьяны…

Любаша утешала его материнской лаской — гладила по голове, как куст пыльного репейника.

Между тем гениальный химик успокоился. Ему плеснули в кружку чайку, и он, хлебая целебный напиток, начал общедоступную лекцию на актуальную проблему:

— Что я хотел? Все просто: обессмертить человечество. Зачем? Это другой вопрос, м-да. Десять лет я работал… работал… работал над биостимулятором. Вы спрашиваете: что такое биостимулятор? Это некая химико-биологическая пропитка, которая бы обессмертила венец природы, то бишь человека. — Огорченно отмахнул рукой. — А что в результате? Результат перед вами: ожил камень! Бетон! Металл!.. — Саркастически усмехнулся. — К нам идут каменные гости из прошлого. И встреча эта не сулит ничего хорошего, в этом я вас уверяю, господа.

Все невольно прислушались — степь притихла, как перед грозой.

— А почему все эти памятники собрали в одном месте? — поинтересовался журналист.

— Наверное, решили сохранить для назидания потомкам, м-да…

— Демократы! — плюнул Ваня в костер.

— Это катастрофа! — страдал ученый.

Виктория утешала его материнской лаской — гладила по голове, как куст пыльного подорожника.

— Но почему, — не понимал журналист, — почему катастрофа?

— Ник! — вскричал Загоруйко в сердцах. — Ты плохо знаешь нашу историю. Все эти болваны есть материализованное воплощение заблуждений! Этих истуканов делали рабы, а раб никогда не воплотит в вечности свободного человека. Они уже идут новым маршем, эти болваны, они идут, чтобы снова захватить власть. Идут, чтобы искать и находить врагов, чтобы уничтожать их, чтобы разрушать этот прекрасный мир. Боже, прости меня! — Слезы раскаяния плескались в глазах великого экспериментатора, обращающегося напрямую в вышестоящую инстанцию.

Женщины рыдали — каждая в меру своей впечатлительности. Ваня ничего не понял, но был потрясен красноречием товарища и сидел с открытым ртом, куда по случаю залетала ночная мошка. Журналист же был меркантилен:

— И ничего нельзя изменить? Не верю!

— Не знаю, — покачивался на ящике Виктор Викторович. — Антипропитку? Антибиостимулятор? Но это годы… годы. И деньги… деньги. Нет, вы не понимаете, что такое биостимулятор… — Осекся, со страхом осмотрелся, затем придушенно сообщил: — Я забыл. У меня дома запасы биостимулятора. Тсс!..

От костра неприметно отделилась женская тень — это была тень Николь. Девушка юркнула к лимузину, приоткрыв дверцу, потянула на себя спортивную сумку. И спиной почувствовала стороннее присутствие. Осторожно скосила глаза: в темноте угадывалась подозрительная фигура человека — и что-то в ней было противоестественное.

Профессиональное движение девичьей руки, и свет фар вырывает из ночи эту фигуру, мазанную в дешевую «золотую» краску, которой обычно красят памятники для их идейной авантажности.

Маленький полутораметровый человечек делает шаг к автомобилю, хитроватая и мертвая усмешка искажает его гипсовую мордочку.

— А-а-а! — кричит Николь и, вырвав руку из сумки, швыряет булыжник; тот точно попадает в шлакоблочный лоб болвана.

Поврежденный истукан пропадает в ночи, а на крик девушки от костра бегут люди, обступают ее, волнуются:

— Что случилось, родненькая?.. Померещилось?.. Нам бы дожить до рассвета… Кошмары во сне и наяву…

Николь от пережитого утыкается в атлетическую грудь Ника. Все возвращаются под защиту костра, а двое остаются под мерцающими звездами.

— Ну, кто обидел храбрую девочку?

— Твой булыжник меня спас. От объятий памятника.

— Булыжник?

— Не притворяйся. Утопил в речке собственность разведки? Ая-яй!

— Булыжник — лучшее оружие против болванов.

— И все это не сон?

— Что?

— Эти болваны.

— Не сон, но мы их победим.

— Ты уверен, милый?

И словно в ответ — ударил далекий боевой гром. И трассирующие пули атаковали звезды. И багряные всполохи расцвели у горизонта. Это в муках рождался мировой Апокалипсис.

Однажды мне приснился сон: песчаный, с перламутровыми ракушками, безбрежный берег. На этом безлюдном, ветреном берегу из жестких морских водорослей — Алька, рядом с ней — странное существо, похожее на гигантского зверя.

— Алька! — скатываюсь по песчаному обрыву. — Это что, кенгуру?

— Кенгуру.

— Настоящий.

— Угу.

— Можно потрогать?

— Не боишься?

— Нет.

— Почему?

— Он на зайца похож. Только большой.

— Он все понимает, обидится, что ты его зайцем обзываешь.

— Не обижайся, кенгуру, — говорю я. — Какой ты теплый и шерстяной, как носок.

— Теперь точно обидится.

— Нет, Алька. Я же вижу: ему приятно, особенно когда за ухом чешут.

— Когда за ухом чешут, всем приятно.

— А в сумке что у него? Мыло и зубной порошок. Помнишь, как ты мне читала: «Мама мыла мылом Милу». Или еще как там?

— Помню. Только я читала: «Мама мыла мылом Борю».

— Какого Борю?

— Нашего братика.

— Братика?

— Ага.

— Алька, ты сошла с ума! Какой братик? Нас же двое: ты и я!

— Нет: я, ты и Боря.

— Откуда знаешь?

— Я услышала маму и папу, нечаянно. Они говорили громко…

— За нечаянно бьют отчаянно! Я тебе не верю.

— Не верь.

— И что? У Бо наша мама?

— Мама другая.

— Тогда он нам не братик. Какой он нам братик?

— У него наш папа.

— Алька, ты все напридумывала?

— Погляди в сумку кенгуру. Они так похожи.

— Кто? Папа и кенгуру?

— Гляди…

— Ну ладно… Так… там… Алька, там кто-то живет?

— Боря, он еще маленький.

— Эй, в сумке, а ну-ка лучше вылезай!

— Не пугай его.

— Вылезай, говорю!

— Нэ, — раздается знакомый хамоватый голос, и я… просыпаюсь в поту и со знанием того, что все приснившееся — правда.

Нас трое — я, Алька и Боря, он же Бо, он же Бонапарт.

Впрочем, А. уже нет, я умираю, а вот Бо живет и процветает, несмотря на свой природный кретинизм. Не пришло ли его время?