Бувар и Пекюше - Гюстав Флобер

Из мышления и протяжения вытекают бесчисленные модусы, в коих содержатся другие.

Тот, кто разом охватил бы всё протяжение и всё мышление, не обнаружил бы в них ничего относительного, ничего случайного, а только геометрический ряд членов, связанных между собою непреложными законами».

— Вот было бы прекрасно! — заметил Пекюше.

«Следовательно, не существует свободы ни для человека, ни для бога».

— Нет, ты только послушай! — воскликнул Бувар.

«Если бы бог обладал волею, имел цель, если бы он действовал ради чего-либо, значит, у него была бы какая-нибудь потребность, значит, он не был бы совершенен. Он не был бы богом.

Итак, наш мир лишь точка в совокупности вещей, а вселенная, для нас непостижимая, есть часть бесконечного множества вселенных, излучающих вокруг нашей бесконечные модификации. Пространство объемлет нашу вселенную, его же объемлет бог, содержащий в мысли своей все возможные вселенные, и мысль его также объемлется его субстанцией».

Им казалось, что они на воздушном шаре несутся во тьме, в лютую стужу, и какой-то нескончаемый вихрь влечёт их к бездонной пропасти, а вокруг них только нечто непостижимое, незыблемое, вечное. Это было свыше их сил. Они отказались от Спинозы.

Желая ознакомиться с чем-нибудь попроще, они купили себе учебник философии Генье, предназначенный для школьников.

Автор задаётся вопросом: какая метода предпочтительнее — онтологическая или психологическая?

Первая была пригодна для общества, пребывающего в младенческом состоянии, когда внимание человека было обращено на внешнюю среду. Теперь же, когда взор его обращён в собственный духовный мир, «вторая метода представляется более научной», и выбор Бувара и Пекюше остановился на последней.

Цель психологии — изучение процессов, происходящих в «недрах личности»; познавать их можно при помощи наблюдения.

— Будем же наблюдать!

В течение двух недель, обычно после завтрака, они исследовали самих себя, надеясь совершить великие открытия, однако не сделали ни одного, и это их очень удивляло.

«Я» поглощено одним явлением, а именно — мыслью. Какова же природа мысли? Предполагали, что предметы отражаются в мозгу, а мозг передает эти образы нашему разуму, который и познает их.

Но если мысль духовна, то как же она может представлять нечто материальное? Отсюда — скептицизм в отношении внешних восприятий. Если же мысль материальна, то ей не дано представлять объекты духовные. Отсюда — скептицизм в отношении внутренних восприятий.

К тому же будем здесь осторожны! Такая гипотеза может привести нас к атеизму.

Ведь образ, будучи чем-то конечным, не может представлять бесконечность.

— Однако, — возразил Бувар, — когда я мыслю о роще, о каком-нибудь человеке или о собаке, я вижу эту рощу, этого человека, эту собаку. Следовательно, мысль представляет их.

Они занялись вопросом о природе идеи.

По учению Локка, существует два вида идей: одни рождаются ощущением, другие — мышлением, а Кондильяк всё сводит к одним ощущениям.

Но в таком случае мышление лишается какой-либо основы. Оно нуждается в субъекте, в чувствующем существе, и оно бессильно дать нам великие основополагающие истины, как-то: бог, добро и зло, справедливость, красота и т.п., словом, представления, именуемые врождёнными, то есть всеобщие и предшествующие фактам и опыту.

— Если бы они были всеобщими, мы были бы наделены ими с младенческих лет.

— Под словом «всеобщие» подразумевается то, что мы предрасположены к ним, и Декарт…

— Твой Декарт всё путает! Ведь он утверждает, будто они свойственны даже зародышу, а в другом месте сам признает, что это только подразумевается.

Пекюше удивился.

— Откуда ты это взял?

— У Жерандо.

Бувар тихонько похлопал его по животу.

— Перестань! — сказал Пекюше и, возвращаясь к Кондильяку, продолжал: — Наши мысли вовсе не являются превращениями наших ощущений. Ощущения только вызывают мысли, приводят их в действие. А чтобы приводить их в действие, нужен двигатель. Материя сама по себе не может создавать движения… Это я вычитал у твоего Вольтера, — добавил Пекюше, отвешивая другу низкий поклон.

Так они переливали из пустого в порожнее, повторяя всё те же аргументы; каждый из них презирал мнение другого и в то же время не мог убедить его в своей правоте.

Но философия возвышала их в собственных глазах. Их прежние занятия сельским хозяйством, политикой стали казаться им жалкими.

Музей теперь вызывал у них отвращение. Друзья с радостью распродали бы все эти безделушки. Потом они перешли к другой теме: к душевным способностям.

Таких способностей три — ни больше ни меньше! А именно — способность чувствовать, способность познавать и способность проявлять волю.

В способности чувствовать следует различать два вида: физическую чувствительность и нравственную.

Физические ощущения естественно распадаются на пять разновидностей, поскольку они рождаются пятью органами чувств.

Явления чувствительности нравственной, наоборот, ничем не обязаны плоти. «Что общего между радостью Архимеда, открывающего законы тяжести, и низменным наслаждением Апиция, пожирающего голову кабана?»

Нравственная чувствительность бывает четырёх видов, а второй из них — «нравственные желания» — делится на пять разновидностей, четвёртый же — «привязанность» — подразделяется на две разновидности, одна из коих — любовь к самому себе, «склонность, конечно, законная, но если она переходит границы, то это уже эгоизм».

Способность познавать заключает в себе восприятия разума, в котором можно обнаружить два основных начала и четыре степени.

Абстракция для умов особого склада чревата подводными камнями.

Память позволяет проникать в прошлое, а предвидение — в будущее.

Воображение скорее способность частная, способность sui generis[5].

Все эти потуги доказать чушь, педантичный тон автора, однообразие его приёмов: «Мы готовы признать… Мы далеки от мысли… Обратимся к нашему сознанию…», бесконечные восхваления Дегальда-Стюарта, словом, всё это пустословие так опротивело им, что они, перемахнув через способность изъявлять волю, обратились к логике.

Она открыла им, что такое анализ, синтез, индукция, дедукция, а также разъяснила основные причины наших заблуждений.

Почти все они происходят от неправильного употребления слов.

«Солнце заходит, погода хмурится, зима приближается», — всё это порочные выражения; они могут вызвать представление о личностях, в то время как речь идёт о самых простых явлениях! «Я помню такую-то вещь, такую-то аксиому, такую-то истину», — самообман! Всё это только идеи, а отнюдь не предметы, оставшиеся во мне; в сущности, следовало бы сказать: «Я помню тот акт моего ума, в силу коего я увидел эту вещь, вывел эту аксиому, установил эту истину».

Так как слово, обозначающее какое-либо действие, не объемлет его во всех модусах, они стали по возможности употреблять абстрактные слова, и вместо того, чтобы сказать: «Пойдём прогуляемся, пора обедать, у меня живот болит», — они изрекали фразы вроде следующих: «Прогулка была бы весьма полезна, пришло время вводить в организм пищу, я чувствую потребность опорожниться».

Овладев логикой, они подвергли рассмотрению различные критерии истины и, прежде всего, здравый смысл.

Если знание недоступно индивидууму, то почему оно может быть доступно множеству индивидуумов? Если какое-либо заблуждение существует сто тысяч лет, то из этого не следует, что в нём заключается истина! Толпа всегда следует по проторенной дорожке. К прогрессу, наоборот, стремится лишь меньшинство.

Стоит ли доверяться свидетельству чувств? Подчас они обманывают и всегда сообщают лишь об одной видимости. Сущность от них ускользает.

Разум даёт больше гарантий, ибо он незыблем и безличен, но, чтобы проявить себя, он должен воплотиться. Тогда разум становится моим разумом; любое правило, если оно ложно, теряет силу. Нет доказательств, что такое-то правило истинно.

Советуют проверить его при помощи ощущений, но они могут только сгустить мрак. Из смутного ощущения выводится ложный закон, который впоследствии помешает правильному восприятию явлений.

Остается мораль. Но это значит низвести бога до уровня полезного, как будто наши потребности являются мерою абсолюта.

Что касается очевидности, которую одни отрицают, другие признают, то она сама служит себе критерием. Это доказал Кузен.

— Теперь не остается ничего иного, кроме откровения, — сказал Бувар. — Но, чтобы верить в него, надо допустить два предварительных знания: знание чувствующего тела и знание воспринявшего интеллекта, допустить ощущение и разум — два свидетельства, исходящих от человека и, следовательно, сомнительных.

Пекюше задумался, скрестив на груди руки.

— Но тогда мы низвергнемся в жуткую бездну скептицизма.