Добронега - Владимир Романовский

Добрыня сразу сник. Взывания к совести большого впечатления не произвели, но теперь оказалось, что дело было политическое, а к политике старый воин всегда питал огромное уважение. Поняв, что чуть не поставил под угрозу равновесие сил во владимировых владениях, Добрыня испугался.

— Отпустите его, — приказал Владимир. — И оставьте нас вдвоем.

Ратники вышли. Добрыня стоял перед Владимиром, повесив голову.

— Прости, князь, — сказал он просто.

— Прощу со временем, — ответил Владимир. — Пойдешь завтра к богатым межам денег просить. Нужно много войска снарядить, казны не хватит.

— Я — к межам? Опять?

— А ты все свое. Это не по тебе, то не по тебе. Только на девок молоденьких смотреть тебе не зазорно.

— Нет, я…

— Ты. Пойдешь к межам. Они думают, что ты сам меж.

— Я не меж.

— Мне все равно, меж ты или нет. Но они думают, что меж.

— Но я…

— И это нужно учесть и использовать. У них связи во всех землях, и деньги у многих есть. Ко мне они благоволят, поскольку думают, что мать моя была из межей. Это тоже надо использовать.

— Сестра моя не…

— Молчи, Добрыня. Тебе надо молчать да исполнять. Думать ты не умеешь. Только что ты в этом убедился. Через полчаса явись в совещательную палату.

— Зачем?

— Воздержись от вопросов. — Владимир помолчал. — Воевод я собираю. Дело очень важное. Отлагательства не терпит. А не хочешь — возьми у казначея сколько унесешь, и езжай, куда ветер дует. Замену я тебе как-нибудь подберу.

— Я приду, — пообещал Добрыня.

— Эка радость. Ну, сделай милость. Обуться не забудь.

Резко повернувшись, Владимир вышел. Добрыня сел на кровать и обхватил голову руками. Вот я дурак, подумал он. Вот дурак. Лет пять уже, как думаю я, что Владимир постарел да обленился, что ни к чему он не стремится больше, что нет у него воли к правлению, что слаб он стал. А он — вон какой у меня, племянник. Все тот же, только научился умильное лицо при этом делать. Чуть было я его не подвел… чуть не предал…

Воеводы собрались в малой совещательной палате вокруг стола, на котором горели изящной греческой работы светильники. Вездесущие варанги, вот уже лет двести терзающие Британские Острова, вывезли оттуда легенду о древнем, но вроде бы уже христианском, конунге, собиравшем своих ратников за специальным круглым столом для совещаний. Все ратники имели равное право голоса и свободно высказывали свое мнение по тому или иному вопросу. Входя в помещение последним, Владимир подумал что, несмотря на отсутствие формального права трепать языками без спросу, общими своими настроениями воеводы его весьма напоминают древнюю бриттскую вольницу. Из десяти воевод семеро были в летах — усмиряли когда-то Новгород, дрались со шведами, греками и печенегами вместе с Владимиром, но вот уже лет десять, как бездействовали, иногда лениво отдавая приказы другим. Они обросли многочисленными приспешниками, семейными связями, и жиром, и в данном своем состоянии никуда не годились. Странно, что он раньше этого не замечал. Или не хотел замечать. Он считал их своими друзьями, как считал друзьями своих соратников его предок Олег. Олега, по тайным семейным преданиям, продали с потрохами, отомстив за жестокость и вероломство. Владимир поежился. Жестокости и вероломства в его собственной жизни тоже хватало. Возмездие, подумал он вяло. Возмездие не в том, что воеводы его слабы и, возможно, продажны, и не в том, что за все грехи ему вдруг предъявили счет — к этому он всегда был готов. Но в том, что счет этот предъявил ему собственный сын.

То, что рассказали ему вернувшиеся из Новгорода гонцы, было не просто возмутительно — беспрецедентно. Посадники и ранее ссорились с Киевом, но вступительные препирания затягивались обычно на месяцы — и господа, и вассалы давали себе время подготовиться к конфликту. У Ярослава же, как оказалось, все было готово. Он одним махом и отказал Киеву в дани, и объявил Землю Новгородскую независимым государством. И управлялось это государство, судя по рассказу послов, эффективно, без задержек, все целиком и сразу. Начавши спускаться по реке, у первого волока послы сошли с ладьи, чтобы пересесть на коней. Оказалось, что ярославовы гонцы их опередили по берегу, и в лошадях в трех поселениях подряд им было отказано. Олегов Указ, безоговорочно действовавший целое столетие, не распространялся больше на новгородские территории!

Что-то надо было предпринимать в очень скором времени, иначе остальным сыновьям, вдохновленным примером ловкого брата, тоже чего-нибудь захочется выкинуть. Включая, между прочим, даже Бориса. Сердце Владимира сжалось — Борис, безвольный, неприкаянный, и самый любимый — нуждался в постоянной опеке, и защита от соблазнов была этой опеки частью. Нельзя допустить, чтобы Борис совершил подлость. Поэтому Ярослава следует остановить любыми путями. То есть — смертоубийством большого количества народу, оказавшегося так или иначе на стороне мятежного сына. Не хочется. Неужто нет другого пути?

Молодых воевод было трое.

Ляшко — болярский сынок, которому никто никогда ни в чем не отказывал. Парень неплохой, но бестолковый.

Ходун — мрачный, суровый варанг.

И Талец. Неприятный Талец. Враждебный Талец — печенег. Собственно он и воеводой-то не был, но мог, в случае надобности, за золото и обещания, мобилизовать большие печенежские силы. Тальца приходилось терпеть и с печенегами приходилось дружить — позорно и унизительно. Но лучше было иметь при себе Тальца, чем самому ездить к печенегам в кочующие станы для переговоров или посылать кого-то. Когда Алешка еще служил Владимиру, в посольство всегда ездил он — молодой, внимательный, и совершенно спокойный. Спокойно смотрел там, у печенегов в стане, на унижения славянских и варангских наложниц, спокойно выслушивал необходимые пояснения перед распитием — этот кубок, говорили вожди печенегов, сделан из черепа Святослава, отца Владимира. Алешка не менялся в лице, не трусил, но и не хватался за сверд. Когда Владимир во время оно спросил его, как ему это удается, Алешка пожал плечами.

— Этих черепов они понастригли тысячи, и каждый из них — непременно череп именно Святослава. Настриги себе столько же и пей из них брагу, говоря, что это черепа отцов и сыновей печенежского воинства. Или римских императоров, побежденных блистательным Рюриком. Кто тебе мешает.

Но Алешки не было среди воевод, увы. На то были особые причины.

Владимир обвел взглядом почтенное собрание. Утопить их всех в Днепре, что ли, подумал он. Взять себе других, молодых и храбрых. Умных. И худых! Эка брюхи у всех повылазили. Ни в какие доспехи не влезут, даже в праздничные, не говоря уж о боевых.

Хорошо бы, чтобы имело место предательство. Можно было бы по-настоящему разозлиться, как в добрые старые времена, и перетряхнуть всю эту пригревшуюся, заютившуюся свору, не погибшую вовремя в бою, ибо погибают лучшие, не ушедшую на покой, ибо уходят независимые, не проявившую себя никак в качестве стратегов, ибо проявляют себя инициативные. А эти умеют только жрать, глупо смеяться над скабрезными шутками, и бледнеть от страха, когда на них прикрикнешь.

— Дела наши плохи, ребята, — сказал он. — Кто-то донес Ярославу, что у нас войско не готово ни к походу, ни к обороне. И Ярослав осмелел.

Слова эти были сказаны без всякого умысла, почти в шутку, но, оглядывая с безучастным видом соратников, Владимир вдруг заметил, как один из них — Возята, опрятный старик с маленькими глазками и разлапистой бородой — вдруг изменился лицом. Окаменели у Возяты скулы, пожелтела кожа на щеках. Глазки мигнули. Тут же Владимир понял, что неожиданно попал в точку. И предательство, которого он хотел, имеет место на самом деле. Почему-то это его не обрадовало. И даже не очень разозлило.

— Добрыня, — сказал он. — А позови-ка мне стражу.

Добрыня, усмиренный до почти подобострастности давешним уроком, молча и быстро вышел. Пока он ходил за стражей, Владимир, устроившись поудобнее на лавице, обводил взглядом собрание, лицо за лицом, по кругу, и молчал.

— Кто же этот подлец! — воскликнул наконец воевода Путята.

Тут половина воевод заговорила, выражая бессвязно верноподданническое возмущение свое.

— Этого следовало ожидать, — тихо, но очень отчетливо произнес молодой болярский сынок Ляшко.

— Почему же? — спросили его.

— Потому, что есть среди нас молодцы, кому родная земля — звук пустой, смыслом не наполненный, — объяснил Ляшко коряво. — Ибо не здесь они родились, не впитали с млеком материнским наше житье-бытье.

Ходун закатил глаза, указывая таким образом на несерьезность речей Ляшко. А печенег Талец улыбнулся криво и нагло, презрительно глядя в сторону. Остальные воеводы загудели одобрительно.

До чего все-таки дурак этот Ляшко, подумал Владимир. Вон какой кряжистый вырос, а до сих пор не понял, что публичным тявканьем, да еще таким нескладным, шаблонно-лубочным, до большой власти не доберешься.