Порфира и олива - Жильбер Синуэ

— Тебе скучно, Марсия?

Коммод задал вопрос вяло, без подлинного интереса. После происшествия он, по сути, больше ничего не говорил, ограничиваясь лишь тем, что очень много пил, устремив затуманенный взор в пустоту.

— Нет, Цезарь... Просто мне нужно выйти, немного подышать свежим воздухом.

Она еще что-то прибавила — стоны кифар заглушили ее слова, поднялась и быстрым шагом прошла через триклиний.

Как только она оказалась за порогом, ее пронизало глубокое дыхание ночи. Она подняла глаза к истыканному звездами небесному своду. Небо было ясным — только контур высокой горы на вечереющем небе оттеняет столь глубокая синева.

«Боже мой... Боже мой, помоги мне...».

Удерживая дрожь, она вновь увидела Коммода, осыпающего префекта бранью, и то, как этот обливающийся кровью человек с конвульсивно искаженным лицом медленно соскальзывал в смерть.

Как могла природа, будучи столь совершенной, порождать такую двойственность? Алхимия доблести и испорченности, этот контраст — вот что заставляло ее страдать.

До сей поры, она видела в императоре юношу скорее слабого, чем злого. Его увлечение играми на арене, страсть к выходкам, демонстрирующим физическую лихость, — все это было данью возрасту. К тому же общественное мнение более чем терпимо относилось ко всему, что приближало властителя к заурядности. Даже душевная неуравновешенность ее друга до этого мгновения не приводила к по-настоящему серьезным последствиям. Но события нынешнего вечера разорвали пелену ослепления. Она впервые ясно увидела, что связала себя с опасным субъектом, способным в любой момент превратиться в дикого зверя.

Конечно, предательство Перенния ни в коей мере не вызывало сочувствия. Народ отнесется с пониманием. Но не она... Нет, это убийство было слишком легко предсказуемым. Все знали, что у Перенния слишком много врагов, чтобы он мог надеяться избежать падения, рано или поздно уготованного ему. Впрочем, то, что случилось, — всего лишь убийство префекта... Марсии вспомнилось, что подозрение, куда менее обоснованное, привело к исчезновению и сестры императора, и его жены. Последняя была, разумеется, ни в чем не повинна. До нынешнего дня Марсия объясняла устранение этих женщин происками советников Коммода. Таких, как тот же Перенний. Но сегодня она осознала, что это с ее стороны было заблуждением, примером чрезмерной снисходительности к юному Цезарю, а, следовательно, и к себе самой. Задумавшись об этом, она сама не заметила, что медленно бредет к берегу реки.

Калликст тоже забылся, погрузившись в свои мысли. Он с отсутствующим видом смотрел на неподвижную водную гладь, всецело занятый недавним сообщением Карвилия. Итак, Флавия любит его... Ее поведение, эти смены настроения — все теперь объяснилось. А он? Любил ли он ее?.. Приходилось признать, что чувство, которое он к ней испытывал, всегда было отмечено какой-то двойственностью. Между восходом и закатом. Между светом и тенью. Потребность держать ее подле себя была, но без желания пойти дальше. Обладать ею, но лишь в своем сердце. Может быть, это и есть любовь?

Только когда Марсия подошла совсем близко, он осознал ее присутствие. По тому, как она была одета, он тотчас смекнул, что имеет дело с одной из тех, кого его хозяин пригласил на свой пир.

— Прости, я тебя, кажется, напугала.

— Неважно, — отозвался он, приготовившись уйти. — Ночью даже деревья пугаются деревьев.

— Ты можешь остаться... Я вышла только немного подышать. Там так душно!

Значит, так и есть. Гостья Карпофора, одна из этих... Он снова сделал попытку улизнуть.

— Не уходи...

Теперь он вгляделся повнимательней, удивленный ее тоном. Это был не приказ, просто высказанное желание. Когда же приблизился на несколько шагов, чтобы рассмотреть подробности, до него дошло, какая перед ним изумительная красавица.

Ей было, наверное, лет тридцать. Чистые, классически правильные черты. Длинные волнистые черные волосы, прежде чем рассыпаться по плечам, пышно обрамляли чело, составляя контраст с тонким овалом лица. Но более всего приковывали внимание ее глаза — прозрачные озера, отражающие звездное сияние. Вместе с тем он заметил еще две интригующие подробности. Первая — очень простой, почти девически целомудренный наряд незнакомки. На ней была белоснежная стола из тонкой шерсти без глубокого выреза. Наперекор внушениям моды этот наряд обходился также без разрезов по бокам и был снабжен понизу петлями из тесьмы, обхватывающими лодыжки. Второй примечательной подробностью было отсутствие украшений. Она не носила ни узкого ожерелья из золотых колец вокруг шеи, ни длинного, свисающего меж грудей, и золоченые змеи не обвивали ее топких рук. И, наконец, в ее сумрачной шевелюре цвета воронова крыла не сверкала драгоценными камнями хоть какая ни на есть диадема. Да уж вправду ли это патрицианка?

Между ними повисло смущенное молчание. Калликст первым решился нарушить его:

— Император все еще там? — спросил он, указывая на виллу.

Даже в потемках было видно, как вдруг застыло лицо молодой женщины:

— Да, — обронила она, почти не разжимая губ. И помолчав, в свою очередь спросила:

— Ты тоже в числе гостей?

— А что, похож?

Он демонстративно раскинул руки, будто хотел показать, как бедна его одежда:

— Нет, я всего лишь один из рабов Карпофора.

Хотя они находились довольно далеко от виллы, до них по временам долетали то музыка, то взрывы грубого хохота — отзвуки пира.

— Проводишь меня немного? — и тут же с принужденной улыбкой поспешила добавить: — Ведь по ночам даже деревья боятся деревьев.

И снова приглашение показалось ему странным: по-видимому, она слабо владела той манерой, в какой свободной женщине полагается обходиться с рабом. Он ничего не ответил, но, разумеется, пошел с ней рядом. Теперь они шли среди статуй, все более удаляясь от шумного празднества. Вскоре перед ними оказался маленький мост через реку. Здесь она остановилась, оперлась локтями о парапет и спрятала лицо в ладонях.

— Что с тобой? — встревожился Калликст.

— Ничего... все в порядке.

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поддаться порыву — обнять ее, прижать к груди, ведь все подсказывало ему, что она его не оттолкнет. Ему казалось, что слезы подступают у нее к глазам, но она удерживает их на самом краешке век, не давая пролиться.

— Прости меня. Все это смешно.

С этой влагой в глазах и растерянностью на лице она стала еще прекраснее.

— Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая.

Он хотел запротестовать, но не успел. Она попросила:

— Расскажи мне о себе.

У него чуть было не вырвалось, что это не имеет никакого значения. Но он сказал иначе: