Песня моряка - Кен Кизи

— Шула! И вы, бездельницы! Не смейте подходить к этому лягушонку! За работу, за работу! ¦— прокричал вождь, отгоняя свою дочь и других девушек. И униженный сирота снова остался один.

Море совсем утихло. Лишь позвякивали ракушки да чавкали двустворчатые моллюски. И ветер пел свою заунывную песнь в канареечнике: «Грустно мне… гру-у-стно…» И Имук пожалел его, ощущая себя еще более одиноким и никчемным. И вот наконец, отложив в сторону дрель и зубец, он сказал себе:

— Я больше не хочу быть лягушонком. Я хочу… я хочу измениться. По крайней мере, я хочу стать мужчиной!

На самом же деле он хотел, чтобы Шула, как прежде, снова была с ним. Хотя, возможно, эти два желания в действительности были одним и тем же. Но он не знал этого. Зато он знал, что оба эти желания неосуществимы. Шула была единственным ребенком вождя. И хотя вождь Гогони имел много детей, все они были девочками, и по его приказу их колыбелью становился жестокий прибой у подножья большой скалы. Однако случилось так, что в день рождения Шулы вождю исключительно повезло с уловом. Сорок красных лососей и толстый тюлень! И вождь решил, что видно новорожденная обладает даром приносить удачу, а потому назвал ее Шулой, Дароносицей, и позволил своим женам оставить ее в живых.

Имук и Шула были единственными детьми, родившимися в тот год. И она стала его подругой, а он — ее истинным другом. А теперь она уже работала вместе с остальными женщинами, высоко подоткнув свою юбку. Имук посмотрел на свои голые ноги.

— Эти мечты ни к чему не приведут, — вздохнул он. — И если головастик может превратиться в лягушонка, лягушонок навсегда останется лягушкой. Такова жизнь.

Он сжал зубы и снова склонился к дрели. И под завывание крутящейся бечевки до него снова донеслась песня мужчин. Теперь они пели во славу моря и величали его вечным противником и Великим воином, у которого приходится отвоевывать пропитание.

А потом свою песню запели женщины, переносившие в корзинах моллюсков и крабов, водоросли и корни папоротника. В их песне море сравнивалось с Могущественной матерью, гнева которой надо страшиться и которую следует почитать за заботу о своих детях.

— Море не Великий воин и не Могущественная мать, — подумал Имук. — Это всего лишь большой котел с рыбным супом. И я, Имук, окажу ему честь, как и положено ложечнику, подарив ему большую ложку!

И с этими словами он достал со дна корзины сверток, который, оглядевшись по сторонам, принялся разворачивать. Из свертка он вынул сияющее чудо — ложку, вырезанную из белоснежной кости, изящную, как новорожденный месяц, и такую большую, что она была длиннее его здоровой ноги. Она была сделана из ребра какого-то огромного зверя. Имук нашел его давным-давно как-то после шторма и много лет втайне вырезал из него ложку. Он никому ее не показывал, даже Шуле.

Вдоль всего черенка Имук поместил фигурки мелких зверушек, с которыми познакомился и которых успел полюбить за свою одинокую жизнь: рачков-бокоплавов и пугливых крабов, древесных квакш, белок и буревестников. Все обитатели побережья и скал были представлены в творении Имука — они переплетались и перетекали друг в друга, создавая неразрывные звенья живой цепи.

В основании черенка было уже проделано отверстие для огромной ракушки. Имук искал ее почти с того самого дня, как нашел эту кость. Но ему не удавалось найти ничего, что могло бы сравниться с черенком по своим размерам и красоте.

— Но чем больше я жду, тем совершеннее становится мое маленькое семейство! — успокаивал он себя.

И он снова принялся полировать своих замысловатых зверушек мхом и мокрым песком, напевая себе под нос:

— Вот хоровод моей родни — Один к другому — вот они. Их ни за что не разорвешь — Лягушка, мышка, ласка, еж. И не хватает лишь челна, Чтоб приняла их всех волна. Тогда их круг заблещет тесный Ковшом Медведицы Небесной.

И чем дальше он работал, тем легче становилось у него на душе. Он настолько погрузился в свое дело, что не заметил, как подошла Шула, которой наконец-то удалось сбежать к нему. Она подкралась сзади с корзинкой, полной водорослей, и с лукаво поблескивавшими глазами. Она подбиралась все ближе и ближе к Имуку, пока не оказалась у него за спиной. И тогда, рассмеявшись, она вывалила мокрые коричневые водоросли ему на голову!

Имук гневно вскрикнул и бросился к Шуле, стараясь поймать ее, но она была слишком проворна. Смеясь и указывая на него пальцем, она скрылась за валун. А когда Имук увидел на песке свою тень, он тоже не смог удержаться от смеха — водоросли свисали с его плеч, как грива какого-то дикого зверя. Со смехом он упал на четвереньки и принялся, мыча, мотать головой из стороны в сторону как это делают тюлени, ухаживая за молодыми самочками.

— Ха-му-у-у, — мычал он. — Я — Плясун Глубоких глубин. Я затанцую тебя до упаду и унесу в свои владения.

Девушка завизжала от восторга и, опустившись на колени, присоединилась к игре. Она взмахнула головой, и волосы упали ей на лицо.

— Нет уж, нет уж! — нараспев ответила она. — Я быстра и свободна. Я не стану жить на дне морском…

И так они пели и раскачивались, пока на тропинке не появилась Ам-Лалагик, возвращавшаяся после сбора кореньев. Сначала зрелище, представшее ее глазам, напугало ее. Но когда она узнала Шулу и Имука, страх сменился гневом, и она принялась швырять в них грязные коренья.

— Глупые дети, — начала она ругаться. — Дерзкие насмешники! Надумали шутки шутить с духами? Тесс! Глупее ничего не выдумали?

— Это ведь всего лишь игра, бабушка, — откликнулся Имук.

— Значит, это глупая игра даже для детей. Прекратите немедленно и возвращайтесь к своим обязанностям. И поскорей. Потому что, как я только что узнала, сегодня последний день осени. Зима на подходе.

— А откуда ты это узнала, бабушка? — с невинной улыбкой осведомилась Шула. — Может, тебе надули об этом твои ветры? — Принцесса никогда не упускала возможности подшутить над вечно раздутым животом ведуньи.

— Опять насмешничаешь! — вскричала Ам-Лалагик и снова принялась бросаться кореньями.

Шула завизжала и спряталась под своей корзинкой. Потому что старуха Ам-Лалагик была очень меткой. Она-то и обучила этому Имука. Наконец она остановилась, едва переводя дыхание:

— Чтобы ты знала, гадкая девчонка… мне сообщил об этом Тасальгик — Ворон. Он сказал, что шторма начнутся уже сегодня ночью. Страшные шторма. Посмотри… — и она указала на горы. — Видишь, как гнутся макушки сосен в багряных тучах? Тасальгик сказал, что это и есть начало. Народ Морской скалы должен закончить все сегодня же, иначе к следующему лету в большом вигваме будет много вздувшихся животов. А потому поторапливайтесь! И оставьте свои насмешки.

Как только старуха заковыляла вверх по склону, Шула снова разразилась смехом.

— Этот Ворон известный лгун. А живот у бабушки вздувается в любое время года.

И Имук поддержал ее. Люди племени всегда подшучивали над старой Ам-Лалагик, называя ее Потрошительницей Папоротников или Паучихой, которую она действительно напоминала своими тощими длинными конечностями и огромным животом. Но Имук любил старуху и знал, что, несмотря на все ее ворчание и постоянный дурной запах, она была мудрой женщиной. И он принялся помогать Шуле собирать содержимое ее корзинки.

Когда последний узел водорослей был поднят, под ним обнажился прекрасный резной черенок. Имук за игрой позабыл о нем. Он попытался незаметно убрать черенок в сверток, но девушка взмолилась, чтобы он показал его ей.

— Разве я скрывала когда-нибудь что-либо от тебя? — укоризненно спросила она.

И поскольку Имук знал, что такого никогда не было, он медленно развернул сверток.

— О Имук! — воскликнула Шула. — Какой черенок! Никогда в жизни не видела ничего красивее! Никому еще не удавалось сделать такую прекрасную ложку! Но где же ты найдешь раковину, чтобы закончить ее? Во всем море ты не найдешь такой ракушки!

Но Имука переполняла такая гордость, что он едва мог говорить.

— Бабушка говорит, что на каждый крючок есть своя рыбка, а для каждой лопаты — своя ямка. Что-нибудь отыщется.

И он начал заворачивать черенок, но Шула остановила его.

— Дай мне подержать его, Имук, — взмолилась она. — Совсем немножко.

Имуку не хотелось отдавать ей кость. Еще ничья рука, кроме его, не дотрагивалась до нее. Он боялся нарушить ее магическую силу.

— Ладно, — согласился он наконец, — только за один конец ее буду держать я.

Он протянул черенок Шуле и позволил ей провести по нему пальцами. И тут произошла очень странная вещь. Все вдруг замерло. Остановился ветер, и перестали качаться сосны. Прекратилась вся прибрежная суета. Замерли мужчины, мелькавшие между скал, и женщины, стоявшие на утесе, — словно все превратились в резные тотемные столбы.

Только море продолжало колыхаться, да и то его движение заметно замедлилось. Волны катились по нему лениво, как летние облака, и как будто светились изнутри, хотя небо было темным и тяжелым, как глина.