Город грешных желаний - Елена Арсеньева

Сквозь залитые слезами растопыренные пальцы, которыми Аретино закрывал лицо, проглянул блестящий глаз.

— Мой ли это ребенок?! — потрясенно переспросил Аретино, опуская руки. — Ты что — изменяла мне?!

— Нет, нет, Пьетро! — вскричала Троянда в ужасе от того, как он понял ее слова. — Я не изменяла, я сама не знала…

— Неужели и тебе удалось совратить содомита? — перебил ее Пьетро. — Что, ты думала, что Луиджи тебя обрюхатил? Или кто? Кто, я спрашиваю?! Ты ведь никого больше не видела, только меня да его. Или кто-то из слуг похаживал к тебе украдкой?

Он в ярости схватил за руку беспомощно распростертую женщину, но вдруг опомнился — и выражение раскаяния и жалости сменило судорогу ненависти на его лице:

— Прости меня, Троянда. Какое это имеет теперь значение! Ребенок умер… Но ты не должна была так казнить себя! Я понимаю: ты раскаивалась. Но неужели ты думала, что я смогу быть жестоким к тебе?! Да что бы ты ни сделала… Кто из нас не грешен! Ты могла бы солгать — я бы поверил. Я бы охотно поверил, что он мой, и любил бы его, как люблю каждого из этого десятка мальчишек и девчонок, которые бегают по моему дому и путаются в ногах у всех. Черт их знает, может быть, и другие Аретинки лгали мне и это тоже не мои дети, но я люблю их всех: черноглазых, голубоглазых, смуглых, розовых…

Я бы даже ребенка Моллы любил, хоть он был бы, конечно, черен как смоль!

— Мол-лы?.. — выдохнула Троянда. — Так она тоже…

— Это было еще до тебя, — отмахнулся Аретино. — Правда, я сказал ей, что выгоню ее вон, если она понесет и родится черный младенец. Вот она и скрывалась: хотела, наверное, увидеть, кто родится, и если бы это был черномазый, она спрятала бы его и убила, а белого с торжеством показала бы мне.

Слезы бежали по вискам Троянды, стекали в траву и впитывались в землю. И кровь ее уже впиталась в землю — как кровь Моллы. Бедная, бедная… как же она страдала, как мучилась. Никто не поймет ее так, как Троянда, — никто!

— О Молла… — всхлипнула она. — Я ведь тоже хотела так же!

— Как? — нахмурился Аретино. — Неужели и ты боялась, что у тебя родится черный младенец? Ты что же, спуталась с мавром?!

— Нет! — выкрикнула Троянда, и рыдания затрясли ее тело. — Не с мавром, а с дьяволом!

Аретино замер с открытым ртом. Потом с усилием пошевелил губами:

— С дьяволом?..

— Да!

Троянда знала, что все кончено, что все для нее закончится сейчас навеки, но больше таить своего греха не могла:

— Ты никогда не спрашивал, почему я, монахиня, досталась тебе уже не девственной. Не знаю, что сказала тебе мать Цецилия: может быть, что на меня напали разбойники или еще кто-то изнасиловал меня. Да, меня изнасиловали, но это был не человек! Однажды ночью ко мне в келью явился дьявол и осквернил меня. Я хотели повеситься, да веревка оборвалась. Мать Цецилия уговорила меня забыть… забыться… и на другой день я уже принадлежала тебе. Ну как я могла знать, от кого понесла: от тебя — или от того чудовища в багровом плаще, которое терзало меня всю ночь?!

Выкрикнув это, Троянда с испугом уставилась на Аретино, который пятился, пятился от нее, пока не наткнулся на чашу фонтана. Троянда думала, что он сейчас повернется и ринется наутек, крестясь и оглашая округу воплями: «Изыди, сатана!» — но Пьетро сполз на землю, запрокинул голову… и истерически захохотал.

Захохотал!

Он смеялся, утирая слезы, он что-то говорил, но давился словами, смехом и слезами, и немалое прошло время, прежде чем Троянда разобрала:

— Девочка моя! Бедная моя девочка! Ну и глупа же ты была, бедняжка! Да неужели ты до сих пор не поняла, что и тогда, в келье, и потом, в нашей роскошной постели, с тобою был я… только я! Я хотел тебя — и получил. А красный плащ, и подвязка, и все такое — ну это просто… просто… — Он с некоторым смущением пожал плечами: — Ты же знаешь, как я люблю всякие представления!

Троянда закрыла глаза, глубоко вздохнула. Ни одной мысли не было у нее в голове, ни одно чувство не отягощало сердце. Холод, могильный холод…

Открыв глаза, она чуть потянулась — и пальцы ее коснулись рукояти кинжала, отброшенного Пьетро. Лезвие было слегка запачкано кровью там, где этот кинжал перерезал пуповину. Кровь ее ребенка…

— Троянда! Нет! Не надо! — вскричал Аретино, бросаясь к ней, но ее рука и кинжал оказались проворнее.

ВЕНЕЦИЯ, 1540 ГОД

11. Подарок для папского посланника

— Единственное чудо, которое меня трогает и по поводу которого я готов провозгласить свое credo quia absurdum, — «чудо» с Фомой Аквинским и куртизанкой, которую прислали братья, чтобы соблазнить аскета и отвлечь от мыслей о монашестве. Но Фома устоял… Вот истинное чудо! — хохотал, постукивая по столу давно пустым кубком, веселый лысый человек, одетый в дорогую zimarra из фиолетового атласа, отороченную таким пышным мехом, словно на улице стоял ветреный февраль, а не веселый жаркий июнь.

— Вы бы не устояли, благочестивый отче, это всем известно, — резко перебила его дама — очевидно, дукесса, судя по ее малиновому атласному платью и тяжелому берету, украшенному страусовым пером и бесценным рубином. Дама была не слишком молода, однако обладала живым, ярким лицом, которое привлекало взоры собравшихся мужчин, и хотя многие уже не раз побывали в ее постели, они с охотою воротились бы туда еще не раз, стоило привередливой красавице только дать знак. Но сейчас она была слишком озабочена, и огонек, горевший в ее жгучих черных глазах, был огоньком не соблазна, а тревоги.

— Успокойтесь, прекрасная донна, — пробормотал лысый толстяк. — Мы что-нибудь придумаем… для этого мы сюда и собрались.

— Ну так давайте начинать думать! — воскликнула «прекрасная донна» нетерпеливо. — Пока же мы только хихикаем да болтаем!

— Синьора права, — кивнул человек, сидевший во главе большого стола, уставленного напитками и кушаньями. — Мы собрались сюда не только для взаимного лицезрения и приятных бесед. Положение наше серьезно. Очень серьезно!

Лица тридцати господ и дам, окружавших его, немедленно приняли унылое выражение. Эти люди были разодеты в пух и прах, прически и головные уборы их сияли драгоценностями, лица были подкрашены, как того требовала венецианская мода, а холеные руки сияли браслетами и перстнями, которые могли бы составить гордость государственной казны. Количество яств и напитков на резном столе палисандрового дерева с трудом поддавалось перечислению, и все же это не был пир знатных патрициев и великолепных патрицианок. Здесь, в секретных покоях настоятеля монастыря Святого Моисея (самого большого в Венеции), собрались аббаты и аббатисы остальных монастырей Венецианской республики Санта-Мария-делла-Салуте, Сан-Дзаккария, Санта-Мария Формоза, Санта-Джованни-э-Паоло, Санта-Мария-дель-Орто, Сан-Джакомо-дель-Орто, Санта-Мария-Глориоза деи-Феррари, Сан-Себастьяно, Сан-Джорджо-Маджоре, Мизерикордии, Непорочного зачатия — и других. Всего за столом находилось тридцать человек. Вообще-то в Венеции было тридцать пять монастырей, но глав пяти из них сюда не пригласили. Эти монастыри традиционно считались истинными обителями благочестия, поэтому настоятелям их, а также монахам ничем не грозил приезд папского посланника и проверка, которую ему предстояло учинить в каждом венецианском монастыре, кои в описываемое время являли собою места прелюбопытные! Только что негласный глава собравшихся, настоятель монастыря Святого Моисея отец Балтазар, прочел вслух несколько строк из секретного донесения, недавно полученного в Ватикане и вызвавшего там у кого-то взрыв смеха, у кого-то — взрыв возмущения: