Мать - Максим Горький

- Вы не похожи на себя сегодня, Саша…

- Да? Может быть! - ответила она и засмеялась счастливым смехом.

Мать посмотрела на нее с молчаливым упреком, а Софья напоминающим тоном заметила:

- А мы говорили об Егоре Ивановиче…

- Какой чудесный человек, не правда ли? - воскликнула Саша. - Я не видала его без улыбки на лице, без шутки. И как он работал! Это был художник революции, он владел революционной мыслью, как великий мастер. С какой простотой и силой он рисовал всегда картины лжи, насилий, неправды.

Она говорила негромко, с задумчивой улыбкой в глазах, но эта улыбка не угашала в ее взгляде огня не понятного никому, но всеми ясно видимого ликования.

Им не хотелось уступить настроение печали о товарище чувству радости, внесенному Сашей, и, бессознательно защищая свое грустное право питаться горем, они невольно старались ввести девушку в круг своего настроения…

- И вот он умер! - внимательно глядя на нее, настойчиво сказала Софья.

Саша оглянула всех быстрым, спрашивающим взглядом, брови ее нахмурились. И, опустив голову, замолчала, поправляя волосы медленным жестом.

- Умер? - громко сказала она после паузы с снова окинула всех вызывающими глазами. - Что значит - умер? Что - умерло? Разве умерло мое уважение к Егору, моя любовь к нему, товарищу, память о работе мысли его, разве умерла эта работа, исчезли чувства, которые он вызвал в моем сердце, разбито представление мое о нем как о мужественном, честном человеке? Разве все это умерло? Это не умрет для меня никогда, я знаю. Мне кажется, мы слишком торопимся сказать о человеке - он умер. «Мертвы уста его, но слово вечно да будет жить в сердцах живых!»

Взволнованная, она снова села к столу, облокотилась на него и тише, вдумчивее продолжала, с улыбкой глядя на товарищей затуманенными глазами:

- Может быть, я говорю глупо, по - я верю, товарищи, в бессмертие честных людей, в бессмертие тех, кто дал мне счастье жить прекрасной жизнью, которой я живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностью своей, разнообразием явлений и ростом идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы, может быть, слишком бережливы в трате своих чувств, много живем мыслью, и это несколько искажает нас, мы оцениваем, а не чувствуем…

- С вами случилось что-нибудь хорошее? - спросила Софья улыбаясь.

- Да! - кивнув головой, сказала Саша. - Очень, мне кажется! Я всю ночь беседовала с Весовщиковым. Я не любила его раньше, он мне казался грубым и темным. Да он и был таким, несомненно. В нем жило неподвижное, темное раздражение на всех, он всегда как-то убийственно тяжело ставил себя в центре всего и грубо, озлобленно говорил - я, я, я! В этом было что-то мещанское, раздражающее…

Она улыбнулась и снова обвела всех сияющим взглядом.

- Теперь он говорит - товарищи! И надо слышать, как он это говорит. С какой-то смущенной, мягкой любовью, - этого не передашь словами! Стал удивительно прост и искренен, и весь переполнен желанием работы. Он нашел себя, видит свою силу, знает, чего у него нет; главное, в нем родилось истинно товарищеское чувство…

Власова слушала речь Саши, и ей было приятно видеть суровую девушку смягченной, радостной. Но в то же время где-то глубоко в ее душе зарождалась ревнивая мысль:

«А как же Паша-то?..»

- Он, - продолжала Саша, - весь охвачен мыслями о товарищах, и знаете, в чем убеждает меня? В необходимости

устроить для них побег, да! Он говорит, что это очень просто и легко…

Софья подняла голову и оживленно сказала:

- А вы как думаете, Саша? Это - мысль!

Чашка чая в руке матери задрожала. Саша нахмурила брови, сдерживая свое оживление, помолчала и серьезным голосом, но радостно улыбаясь, сбивчиво проговорила:

- Если действительно все так, как он говорит, - мы должны попытаться! Это наша обязанность!..

Она покраснела, опустилась на стул, замолчала. «Милая ты моя, милая!» - улыбаясь, думала мать. Софья тоже улыбнулась, а Николай, мягко глядя в лицо Саши, тихо засмеялся. Тогда девушка подняла голову, строго посмотрела на всех и, бледная, сверкнув глазами, сухо, с обидой в голосе, сказала:

- Вы смеетесь, я понимаю вас… Вы считаете меня лично заинтересованной?

- Почему, Саша? - лукаво спросила Софья, вставая и подходя к ней. Вопрос этот показался матери лишним и обидным для девушки, она вздохнула и, подняв бровь, с упреком посмотрела на Софью.

- Но - я отказываюсь! - воскликнула Саша. - Я не приму участия в решении вопроса, если вы будете рассматривать его…

- Перестаньте, Саша! - спокойно сказал Николай. Мать тоже подошла к ней и, наклонясь, осторожно погладила ее голову. Саша схватила ее руку и, подняв кверху покрасневшее лицо, смущенно взглянула в лицо матери. Та улыбнулась и, не найдя, что сказать Саше, печально вздохнула. А Софья села рядом с Сашей на стул, обняла за плечи и, с любопытной улыбкой заглядывая ей в глаза, сказала:

- Вы чудачка!..

- Да, я, кажется, наглупила…

- Как могли вы подумать… - продолжала Софья. Но Николай деловито и серьезно прервал ее:

- Об устройстве побега, если он возможен, - не может быть двух мнений. Прежде всего - мы должны знать, хотят ли этого заключенные товарищи…

Саша опустила голову.

Софья, закуривая папиросу, взглянула на брата и широким жестом бросила спичку куда-то в угол.

- Как, чай, им не хотеть! - вздохнув, сказала мать. - Только не верю я, что можно это…

Все молчали, а ей так хотелось послушать еще о возможности побега!

- Мне нужно повидаться с Весовщиковым! - сказала Софья.

- Завтра я скажу вам, когда и где! - негромко ответила Саша.

- Что он будет делать? - спросила Софья, расхаживая по комнате.

- Его решили пристроить наборщиком в новую типографию. до того времени поживет у лесничего.

Брови Саши нахмурились, лицо приняло обычное суровое выражение, и голос звучал сухо. Николай подошел к матери, перемывавшей чашки, и сказал ей:

- Вы послезавтра на свидание идете, так надо передать Павлу записку. Понимаете - нужно знать…

- Я понимаю, понимаю! - торопливо отозвалась она. - Я уж передам…

- Я ухожу! - заявила Саша и, быстро, молча пожав всем руки, шагая как-то особенно твердо, ушла, прямая и сухая.

Софья положила руки на плечи матери и, покачивая ее на стуле, с улыбкой спросила:

- Вы, Ниловна, любили бы такую дочь?..

- О господи! Хоть день один видеть их вместе! - воскликнула Власова, готовая заплакать.

- Да, немножко счастья - это хорошо для каждого!.. - негромко заметил Николай. - Но нет людей, которые желали бы немножко счастья. А когда его много - оно дешево…

Софья села за пианино и начала играть что-то грустное.

12

На другой день поутру несколько десятков мужчин и женщин стояли у ворот больницы, ожидая, когда вынесут на улицу гроб их товарища. Вокруг них осторожно кружились шпионы, ловя чуткими ушами отдельные возгласы, запоминая лица, манеры и слова, а с другой стороны улицы на них смотрела группа полицейских с револьверами у пояса. Нахальство шпионов, насмешливые улыбки полиции и ее готовность показать свою силу раздражали толпу. Иные, скрывая свое раздражение, шутили, другие угрюмо смотрели в землю, стараясь не замечать оскорбительного, третьи, не сдерживая гнева, иронически смеялись над администрацией, которая боится людей, вооруженных только словом. Бледно-голубое небо осени светло смотрело в улицу, вымощенную круглыми серыми камнями, усеянную желтой листвой, и ветер, взметывая листья, бросал их под ноги людей.

Мать стояла в толпе и, наблюдая знакомые лица, с грустью думала:

«Не много вас, не много! А рабочего народа - нет почти…»

Отворились ворота, на улицу вынесли крышку гроба с венками в красных лентах. Люди дружно сняли шляпы - точно стая черных птиц взлетела над их головами. Высокий полицейский офицер с густыми черными усами на красном лице быстро шел в толпу, за ним, бесцеремонно расталкивая людей, шагали солдаты, громко стуча тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сип-дым, командующим голосом:

- Прошу снять ленты!

Его тесно окружили мужчины и женщины, что-то говорили ему, размахивая руками, волнуясь, отталкивая друг друга. Перед глазами матери мелькали бледные, возбужденные лица с трясущимися губами, по лицу одной женщины катились слезы обиды…

- Долой насилие! - крикнул чей-то молодой голос и одиноко потерялся в шуме спора.

Мать тоже почувствовала в сердце горечь и, обращаясь к соседу своему, бедно одетому молодому человеку, сказала возмущенно:

- И похоронить человека не дают, как хочется товарищам, - что уж это!

Росла враждебность, над головами людей качалась крышка гроба, ветер играл лентами, окутывая головы и лица, и был слышен сухой и нервный шелест шелка.

Мать обнял страх возможного столкновения, она торопливо и негромко говорила направо и налево:

- Бог с ними, коли так, - снять бы ленты! Уступить бы, что уж!..