Перстенёк с бирюзой (СИ) - Шубникова Лариса

– Отчего? – пытал дядька. – Отчего боишься? Ведь ране не в Порубежном жили, в городище княжьем. Там, чай, ворога с полсотни лет не видели. Обидел ее кто? Иль тебя? – брови нахмурил.

– Кого тут обидели? – из-за деревьев показался Норов с дровами подмышкой. – Тебя, Ульяна? Кто посмел? – спросил суровенько, скинул поленья у костра да поглядел на Настю, что стояла поодаль, не знала – бежать к Вадиму иль от него.

– Что ты, никто не обижал, – тётка улыбнулась совсем по-девичьи.

– А что ж про обиды сказываешь? – Вадим, будто потянул кто, качнулся и пошел к боярышне.

– Так в жизни много чего бывало, – Ульяна вздохнула. – Через день Насте восемнадцать стукнет, так я и припомнила…

– Что припомнила? – Илья все норовил заглянуть в глаза Ульяне.

– Как ее к себе забрала… – и за платочек схватилась, утёрла слезу.

Настасья ручки к груди прижала, глядела на тётку, какую давно уж не видала плачущей. И не разумела сразу, что у самой глаза мокрые стали, не заметила, как Норов встал рядом, будто от ворога спрятал.

– Как забрала? – Вадим потянул Настю за рукав, усадил на бревно напротив тётки и Ильи. Сам рядом сел, кинул поленце в малый костерок.

– Тому уж более десятка лет, а все как вчера, – Ульяна пробежалась пальцами по убрусу, заправила под плат волосы, что выбились на волю. – О том, что Пётра, отца Настиного, и жены его не стало, узнала много дён спустя. Собралась ехать, хоть на могилку сходить, дитё их проведать. Чай, не чужие, родня, пусть и дальняя. Надел Карповых недалече от княжьего городища, вторым днем я и добралась. На подворье ступила и обомлела. Из домины песни, холопы пьяные по двору бродят, псы и те без привязи мечутся. В сенях насилу отбилась от хмельного мужика, стала девку какую нето кричать, так явилась грязная, растрепанная. Все разуметь не могла, о чем я ей толкую и какую Настю ищу. Помню, отпихнула я ее и пошла наугад. Во все двери совалась, а не сыскала. В гридню не заглянула, дюже шумно и охально. Потом по клетям полезла, в одну малую забрела, а там девчушка сидит. Ручки тоненькие, ножки худенькие. Рубашонка на ней изгвазданная, обуток и в помине нет. Помню, в руках у нее утешница тряпичная – кривая, грязная. Я поначалу подумала, что дитё холопское, потом лишь и догадалась, что Настя. Кудри-то у нее материны. Настёнушка к стене привалилась, головенку к бревну прижала и поскуливала. Да жалобно так, что я и сама заплакала. Потом руку ко мне протянула и попросила водички испить, а голосок-то тоненький, болезный. Клетуха тесная, темная. Холодно там, сыро, я и разумела, что в огневице Настя. Шагнула ближе, руку ей ко лбу прижала, так едва не обожглась. Горела девчонка-то, болела. Потом оглядела ее всю, чуть не взвыла в голос. Тощая до синевы, одни лишь глаза да космы. Я тогда себя не вспомнила, подхватила ее и бежать. По сеням летела, как дурная, а у гридни взвилось во мне. Дверь ногой распахнула и прямиком к хозяину. Дядька двоюродный Карповский надел принял, сундук заграбастал, видно пировал по такому случаю да не один уж и день, а то и седмицу. Не помню, что говорила, только ругалась ругательски, кричала, а напоследок сказала, что девчонку себе заберу, – умолкла, слезу утёрла зло.

– А он что? – Вадим вызверился, кулаки сжал до хруста.

– А что он, – Ульяна брови свела зло. – Хмыкнул довольно и кинул мне под ноги пять серебрушек, мол, Настина доля от отцовского наследства. Я ему в морду плюнула и ушла. Все Настю к себе прижимала, она легонькая, тощенькая, боялась поломать ей чего. На подворье догнала меня хмельная хозяйская жёнка, стала в руку пихать узелок, Настины пожитки. Я ее облаяла и вошла вон. Унесла Настеньку как есть, без всего, подале от сатанинской домины. Иду, прижимаю ее к себе, а она, видно, совсем плоха сделалась. Я и шагнула в первую избу, там с хозяином уговорилась за малую деньгу и зазвала знахарку местную. Три дня боялась, что умрёт девочка моя, вся слезами изошла, на молитвы голоса не осталось. Выжила. Бог помог, не иначе, – и умолкла.

– Боярскую дочь в клеть? – Голос Норова – злобный, тяжкий – вспорол тишину.

– Дверей-то не запирали, – Ульяна и сама серчала, слезы утирала. – Забыли об девке во хмелю, вот и ходила одна по дому не кормлена, не поена. Не иначе сама забралась в клетуху, угол себе выискала, как кутёнок издыхающий. Вот с той поры тесноты и пугается. А я по сей день боюсь, что захворает и покинет меня.

– Тётенька, голубушка, – Настя вскочила, кинулась к Ульяне, рухнула перед ней и голову положила на колени. – Не плачь, хорошая, не надо. Ну что ты? – гладила тёткины руки. – Живы все, в здравии. Зачем о плохом? Ты посмотри вечер-то какой, солнце какое нарядное. Завтра тепло будет, птицы щебетать станут. Не помни плохого, не надо!

– Настенька, как не помнить, – Ульяна целовала кудрявую макушку боярышни. – Едва тебя не лишилась.

Потом уж обнялись крепенько, да так и сидели, покачивались.

– Дай тебе бог, Ульяна Андревна, – Норов встал и поклонился Ульяне поясно. – Сберегла.

– Ну что ты, Вадим, – тётка только рукой махнула. – Почто поклоны бьешь? Чай, не чужие мы, а самые что ни на есть близкие люди. Дай тебе бог, приютил нас, не выкинул.

– Вадим, – Илья голос подал, – а не наведаться ли нам к Карповым? Как мыслишь? Поучить бы.

– А то как же, – Норов уселся и, по всему видно, старался злобу унять. – Если все сложится, как задумали, к середине лета будем в княжьем городище. Как там Ульяна сказала? Вторым днем доберемся?

– Спохватился, – Ульяна снова стала прежней, чуть ворчливой и разумной. Подняла Настасью с земли и подтолкнула в спину к Норову. – Думал, я не нажаловалась? До князя дошла, едва ноги не стерла. Дядька Настин помер, удар его разбил. Надел разделили, потом еще раз, и еще, пока от него и лоскутка земли не осталось. Людишки домину растащили на бревна. Была я там вдругоряд, правды для боярышни искала, а нашла только ворону. И ведь сидела, окаянная, на старом заборе, каркала на меня.

– А ты что ж? – Илья улыбнулся. – Обругала ворону и ушла?

– Как угадал? – Ульяна кинула на дядьку взгляд искристый. – Так и было. Слов скверных ей наговорила и отправилась восвояси.

Настя уселась тихонько рядом с Вадимом, прыснула легким смешком. За ней хмыкнул дядька Илья, а потом и Ульяна засмеялась. Норов держался, но недолго, головой помотал и заулыбался. А через малый миг послышался ехидный смешок зловредного писаря, а вслед за тем и сам он вылез из кустов:

– Благодать-то какая, – начал елейным голоском. – Все радуются, на ворон лаются. Сидят сиднем, веселье пропускают. Видать, гордыня боярская мешает к честному люду пойти, слово мудрое кинуть.

– Никеша, – Норов изогнул бровь потешно, – ухи у тебя больше, чем ты сам. Все услыхал, все с ног на голову поставил. Чего тебе, коряга старая?

– Кому коряга, а кому дедушка Никеша, – писарь подмигнул Настасье. – Там вон Захарка на дуделке играть принялся, девки скачут довольные, а вы тут.

– Никифор, какая такая дуделка? – вскинулась тётка. – Страстная неделя!

– А я об чем? – дед закивал, затряс бородёнкой. – Бесстыдство творится, а бояре хохочут.

– Ну я им покажу дуделку, – Ульяна взметнулась с бревна и зашагала туда, куда указывал зловредный. – Игрища невместные затеяли, скакать принялись, – вскоре голос ее сердитый затих, а сама она затерялась средь кустов.

Настя обернулась на Норова, взглядом спрашивала, мол, что теперь? А тот сидел, прищурившись и все глядел на Никешу.

– Схожу, пригляжу за боярыней, – Илья и сам подскочил, бросился вдогонку за тёткой.

– Вот теперь благодать и наступит, – писарь довольно зажмурился. – Батюшки, закат-то какой. Такого и не припомню, – двинулся к реке, потешно всплескивая руками. – Надоть полюбоваться, инако когда еще такое узришь? – у самой воды обернулся и подмигнул Норову, а потом ушел подале.

Настасья глянула на Вадима, а тот глаза прикрыл ладонью и смеялся:

– Змей хитрющий, – Норов провздыхался.

– Это деда тётеньку выманил, да? – разумела боярышня. – Ты так велел?