Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Илья-Гранди — зеленый, лесистый остров, славившийся отличной водой из стекавших с гор родников. Мы ею там хорошо запаслись. Пассажирам было разрешено поселиться в доме на берегу. Мои подруги и я воспользовались дозволением капитана и разместились там под защитой судового врача. Обязанности его сводились к тому, чтобы каждое утро осведомляться о нашем здоровье и возвращаться по вечерам в свою комнату, знатно поужинав в компании офицеров где-то на стороне.

Пассажиров, питавшихся из общего котла, и тут не смешивали с теми, кто ел за столом капитана, но их точно так же не смешивали и с пассажирами нижней палубы или трюма. То была твердо установленная иерархия, исправно соблюдаемая всеми, необходимая для вящей гармонии отношений. На берегу мы расселились в комнатах по двое, я делила свою с Луизой Денанси. Она была самая застенчивая, самая тихая и наименее любопытная среди нас — и на ее-то долю и выпал, быть может, самый счастливый билет!

Час отплытия настал очень быстро. Через три недели больные выздоровели, и мы снялись с якоря, как только пополнили наши запасы: свинины, говядины, кур, гусей, черепах, а также дров и воды. Еще мы взяли с собой довольно большое количество маниоки, этого сытного, точно хлеб, клубня, к которому я привыкла впоследствии и даже пекла из него лепешки на Иль-де-Франсе.

Спустя несколько дней после отплытия с Илья-Гранди кок забил одну черепаху на ужин. В страшной тайне от всех, но тем не менее с разрешения капитана, он пригласил нас в тот вечер поужинать — и притом не в нашей каюте, а на палубе, на свежем воздухе. Что это был за необычайный ужин под звездами!

Насыпав в огромный котел раскаленные уголья, кок положил на них перевернутый черепаший панцирь. Все мясо, которое не удалось от него отделить, поджаривалось, распространяя восхитительный запах. Сочтя, что мясо уже дошло, кок соскреб его с панциря, но не выбрал оттуда, а, нарезав кубиками, добавил в эту импровизированную кастрюлю горячего риса и немного пряного соуса.

Мы сидели вокруг жаровни прямо на палубе. Вместе с нами ужинали еще трое-четверо юнг. Под отеческим присмотром кока нам нечего было бояться, так что мы не спешили уйти с палубы. Я тогда еще не нажила того мужества, которое проявила в конце путешествия.

Дамы и офицеры, отужинав, как обычно, в своей компании, подошли к нам, и капитан поднес нам вина.

— Я бы охотно разделил вашу трапезу, если б вы меня пригласили, — сказал он.

Эта мысль не имела успеха у дам.

— О нет капитан, вы не позволите себе так унизиться! — сказала госпожа Дюмангаро, приняв чопорный вид.

Это так позабавило первою помощника, что он откровенно расхохотался.

— Но это же, — вставила госпожа Фитаман, — это же большое удовольствие хотя бы раз в жизни забыть о тех, кто вас окружает, и поступить по собственному усмотрению!

— Ну уж вы-то себе позволяете и не такое! Да и не раз! — заметила госпожа Дюмангаро.

В ее голосе явно слышалась неприязнь. Муж, призывая ее к спокойствию, положил руку ей на плечо. Они отошли и облокотились на ограждение.

— Идите сюда, — сказал капитан госпоже Фитаман. — Не обращайте внимания на весь этот вздор. Жизнь взаперти, очевидно, действует этой даме на нервы. Несмотря на то что она заплатила за свой проезд, это будет, конечно, первое и последнее ее путешествие под моим командованием. Придется подать, кому следует, рапорт.

Я не уловила ответа госпожи Фитаман, но ее смех, когда она удалялась в сопровождении капитана, звенел победными нотками, замутившими для меня эту дивную ночь. Они замутили также и радость, которая переполняла меня до этой минуты.

— Да что они нас не оставят в покое? — тихо сказала Мари Офрей.

— Можно подумать, они нам завидуют, — сказала Перрин Лемунье.

— Завидуют нам? — воскликнула я. — Они глубоко презирают нас, и госпожа Фитаман даже больше другой.

— Но почему, почему? — спросила Перрин.

Вопрос повис в воздухе. На полубаке ударили в колокол, возвещая о смене вахтенных и давая нам указание возвращаться в каюту.

То же и здесь, на берегах Большой Гавани, звонит колокол, да не раз, а многажды в день. Удары идут один за другим, потом замирают. Я сразу же научилась разгадывать эту секретную речь дисциплины, к которой прониклась с тех нор большим уважением. Коль скоро я снова мысленно возвращаюсь к тем временам, придется уж мне осветить те несколько месяцев нашей жизни, вполне безмятежной и мирной, хотя мы тогда вели на нолях нескончаемую борьбу то с крысами и обезьянами, то с озверелой стихией. Надо было к тому же нести караул, дабы нас не застали врасплох рабы, которые, убежав от своих хозяев, скрывались в окрестных лесах; ставить капканы, разбрасывать яд на подходах к плантации; зажигать костры, одновременно следя за тем, чтоб не вызвать пожаров.

Я, со своей стороны, старалась освоиться с морем. Училась с помощью весел или шеста управлять долбленкой. Училась и пользоваться ружьем. Время счастливой беспечности! Нас было двое. И я не знала еще, что воспоминания, подозрительность, страхи, что-то похожее на недоверие могут быть более пагубными, чем реальность.

Первый наш урожай был снят, спасен почти чудом и с надежным конвоем отправлен в Порт-Луи по суше и по морю. Впервые с тех пор, как мы поселились возле Большой Гавани, я осталась одна. Это-то одиночество, несомненно, и подтолкнуло меня разобраться в своем положении. С одной стороны, между нами царит согласие… Однако первоначальная дымка рассеялась, и я осознала, какое затеяно трудное дело, в котором и я принимаю участие: покорить эту землю, требующую такого большого ухода, такого упорного, долгого. Эту неблагодарную землю, которая не приняла, оттолкнула уже все покушения голландской колонизации. Прогуливаясь по окрестностям — пешком ли, на лошади, — мы обнаружили покинутые владельцами хижины, наполовину осевшие под грузом разросшихся лиан, остатки фундаментов, высохшие колодцы. Печальные следы заранее предначертанного поражения, поскольку ничто из сделанного не могло противостоять векам и векам. Одновременно, однако же, с просветлением разума меня стали мучить какие-то смутные чувства. Я чего-то не понимала. И продолжала держаться настороже, как и в последние дни в Порт-Луи. И тогда-то мне и блеснул слабый лучик…

Я впервые услышала стук копыт на дорожке и испытала волнение, от которого словно пристыла к месту. Но едва он вошел в гостиную, как у меня возникло странное ощущение. Будто бы с ним вошел кто-то еще.

Ощущение, которое не покидало меня до самого того дня… Но об этом скажу в свое время.

После Бразилии потянулась долгая вереница дней и ночей, погоды и непогоды, терпения и нетерпения. Но вот появилась перед нами необозримая земля Африки. Порою мы видели совершенно пустынный берег, длинные, белые песчаные пляжи, порой — отвесные скалы. Заговорили было об остановке на мысе Доброй Надежды, потом отказались от этого. Перед тем как принять такое решение, офицеры вели бесконечные прения в кают-компании. Команде и пассажирам казалось, что время еле-еле ползет. Но хоть то хорошо, что частенько лили дожди, и воды на борту хватало, не то что в начале плавания. С приближением к Иль-де-Франсу, однако, мои подруги и я ощутили какую-то непонятную, непреодолимую тревогу. Выражалась она то в странной нетерпеливости, то в содроганиях при малейшем шуме, даже при звуке голоса в коридоре. Теснота в каюте выводила нас из себя. Если одна из нас забывала убрать в чемодан свою юбку, прочие приходили в неистовство. По разным причинам каждая ожидала конца путешествия как с облегчением, так и с досадой. Видимо, перед отъездом все мы мечтали отнюдь не о той развязке, какая была предречена настоятельницей и хозяевами Вест-Индской компании. Путешествие завершалось, а ничего не произошло. Никакого волшебного принца так и не появилось. И нам еще повезло, что мы без особой борьбы избавились от ухаживаний матросов, будучи под защитой офицеров, хотя и не потерявших головы, но все же, пусть сдержанно, проявлявших к нам интерес. Какова, однако, цена легкомысленному словцу, нежно пожатой ручке, брошенному украдкой взгляду?