Я живу в этом теле - Юрий Никитин

– Не жарко тебе в джинсах? – заметила она критически. – И зимой, и летом… Впрочем, мужчины и должны быть чуточку неразборчивы в одежде.

– Теперь мужчины даже красятся, – напомнил я.

– Я говорю о настоящих!

Ее длинные ноги покрывал здоровый загар, кожа совсем безволосая, я чувствовал их красоту, молодость и старался не думать, какими станут через тридцать-сорок лет.

Троллейбус прошуршал шинами, не открывая двери на остановке и не замедляя хода, словно вез в салоне бомбу террориста. Переглянувшись, мы пошли пешком.

Асфальт плавился от жары, подошвы моих кроссовок оставляли отпечатки, словно я шел по мягкой глине, а за Мариной тянулся след, как за молодой козочкой с ее острыми копытцами. Деревья давали жалкую тень, но мы перебегали от дерева к дереву, толкаясь потными локтями, чувствуя запах и жар тел друг друга.

Когда я тыкал ключом в замочную скважину, пальцы дрожали, затылком ощущал жаркое дыхание Маринки. Дверь распахнулась, мы обнялись тут же, в прихожей, мои руки скользнули ей под маечку, ухватили тугое и горячее, ее мягкое тело прильнуло к моему, твердому и раскаленному. Чувствуя, что сейчас лопну от переполнявших меня гормонов – выработались с излишком, пока шли, – я ухватил ее на руки, ногой распахнул дверь в спальню и рухнул на постель, все еще сжимая это нежное сочное тело, готовое принять мое семя, чтобы там произросли мои ветви, моя поросль, продлился я сам, это и есть мое бессмертие, единственно возможное бессмертие.

Мы лежали, все еще тяжело дыша, но уже сбросившие горы с плеч, добравшиеся до источника, принесшие заветный ключ к волшебной двери, выполнившие, исполнившие, свершившие Самое Важное.

У самца лососевых, мелькнула мысль, после вот такого коитуса так и вовсе пропадает стимул жить дальше. Предначертание выполнил, теперь вода понесет по течению, пока не выбросит на берег, где, еще живого, будут клевать птицы, подберет медведь. А самцы насекомых так и вовсе мрут. Иных, за дальнейшей ненадобностью, тут же съедают практичные самки…

Маринка загадочно улыбалась, словно прислушивалась к тому, что делается внутри. Острые зубки хищно блестели. Глаза были полузакрыты. Я трогал ее розовое нежное ушко, щупал, она молча нежилась. Кончики пальцев медленно скользили по внутренней поверхности, по изгибам, этим розовым валикам, тонким перепонкам.

Я представил себе на месте этого розового, как будто вылепленного из розового фарфора ушка другое ухо – подлиннее, вытянутое кверху, остроконечное и, конечно же, покрытое нежной оранжевой шерстью.

Маринка уловила во мне перемену, приоткрыла один глаз:

– Ты чего?

– А что?

– У тебя лицо какое-то… не такое!

– Примеряю на тебя разные одежки, – ответил я.

– А-а-а, – протянула она. – Извращенец, значит… А как я без одежек?

Я трогал ухо, гладил, представляя под пальцами мягкую шерсть, а ее кудрявую головку с такими вот ушами: длинными, остроконечными, с такими же красиво вылепленными раковинами. Нежное чистое лицо и мохнатые уши… Нет, все равно красиво.

– Без одежек, – повторил я задумчиво. – Интересно бы взглянуть на нас без одежек… Какие мы?

Умница, она мгновенно уловила, что я имею в виду. Пожала плечами:

– Разве что Господь Бог может увидеть… Да и то вряд ли.

Да пошло оно все, мелькнуло злое. Я понял, что эта мысль уже не моя, а разумоносителя. Он свое получил, я даже не пытался противиться его ураганному натиску, это было как если бы голыми руками остановить горную лавину, но теперь он затих, выполнив часть своего предназначения… и пока еще не готовый выполнять его снова, я же поспешно вклинился в эту узкую щель между двумя сталкивающимися скалами.

– Так что ты говорила о ламе?

Она медленно повернула голову, глаза все еще были с поволокой, словно у молодой змеи, когда роговая пленка еще не затвердела.

– О чем, о чем?

– О ламе, – повторил я. – Да не той, что в Андах возит хворост… Далай-лама, ты говорила!

Она сладко потянулась, голосок был томным, с едва заметной насмешкой:

– Тебе просто пощебетать аль возжелал в самом деле ответ?

– Щебечи, – разрешил я, – я всегда люблю твой щебет. Но прощебечи про этого ламу. Хоть и кругом неудавшийся, но мы ж знаем, что из неудавшихся в одном выходят еще как удавшиеся в другом.

На чистом лобике подвигалась кожа, пытаясь собраться в морщинки, но не сумела. Маринка ответила уже яснее, тоже выходя из приятной расслабленности:

– Когда шатается земля под ногами, многие хватаются за небо. Далай-лама это учел. Не скажу, что он полный жулик, но все-таки. Если хочешь в самом деле увидеть людей, которым забота о своем здоровье принесла плоды, то надо тебе заглянуть к петровцам.

Я приподнялся на локте, вглядываясь в ее чистое личико:

– Кто это?

– Ты не знал? – удивилась она.

– Представь себе.

– Ты даешь! О них даже по телевизору показывали.

– Наверное, я смотрю не те каналы.

– Да знаю тебя, – уличила она голосом прокурора. – Включаешь после полуночи! Когда всякую там эротику крутят.

– Через Интернет могу просмотреть порносайтов больше, чем покажет телевидение за сто лет. Так что за петровцы? Если они не под запретом, можем к ним сходить?

Сердце стучало часто, я сел в постели, готовый вскочить и мчаться за тридевять земель, где сокровища, молодильные яблоки, живая вода, источник вечной жизни.

Она спросила удивленно:

– Почему такое лихорадочное нетерпение?

– Чувствую, – ответил я смятенно.

– Чувствуешь? Ты же совсем недавно смеялся над всеми чуйствами!

– Сейчас не тот случай. Так ты идешь?

Она нехотя начала подниматься из постели:

– Ну, если так настаиваешь… А ты уверен, что не хочешь побороться еще разок?

Школа петровцев, как я понял по рассказам Маринки, росла больше за счет бедных, которым не по карману современное лечение, чем за счет фанатиков натуропатии. Хотя и такие были, они выделялись особым рвением, фанатичным видом, лихорадочным блеском глаз и особой истовостью, с которой ловили каждое слово Учителя.

Я остался наблюдать, как эти мужики и бабы, раздевшись донага, обливаются водой, окатывают друг друга прямо из ведер. Некоторые совсем молодые, сочные, а вымя трясется так, что меня бы это завело, но мужики знай окатывают баб холодной водой и сами окатываются, словно охлаждают пыл, не до сексуальной ерунды, когда речь о такой драгоценности, как здоровье…

Место петровцы выбрали уединенное, хотя в Москве где уединишься, я заметил, как еще пара зевак остановились неподалеку, один даже щелкал фотоаппаратом.

Я спросил тихонько:

– И что это дает?

Марина наморщила носик в задумчивости.