Старослободские повести - Геннадий Скобликов

По дороге назад я очень жалел, что не попробовал меду — все равно тетя Соня отдала мою горбушку ребятам; но и это не мешало мне чувствовать себя именинником.

В клубе тетя Нина усадила нас за длинный стол, подала каждому в белой алюминиевой миске крутую пшенную кашу. У всех уже были бутылки: кто наливал молоко в кашу, кто запивал из горлышка. Я посмотрел на окно, но на подоконнике было пусто. Тетю Нину я побоялся спросить и съел кашу без молока.

Когда пришло время идти домой и я уже было побежал от клуба, тетя Нина окликнула меня:

— Жень, это не ты забыл бутылку? — и подала мне мою синюю бутылку, заткнутую той же бумажной пробкой, но пустую. Только по кругу у донышка осталось и загустело молоко. — Значить, молоко выпил, а бутылку оставляешь?

Я взял у тети Нины бутылку... и неожиданно для себя расплакался.

— Ты чего? Что с тобой? — допытывалась тетя Нина, присев передо мной. — Обидел кто-нибудь? Кто тебя обидел?

Но что я мог ей сказать? Что выпили мое молоко? Так его у нас дома сестра нальет, сколько захочу. А отчего я плакал, я все равно не сумел бы ей объяснить. Я выдернул голову из-под руки няни и убежал за нашу пуньку. Там был бурьян, и меня никто не мог увидеть...

V

...Нас разбудил стук в окно. Кто-то колотил кулаком по крестовине рамы и что-то кричал. Голос был мужской, незнакомый, и от того, что не наш деревенский человек так смело барабанит в окно, было ясно, что весть будет плохая.

В последнее время все ждали чего-то ужасного. Ночами тревожно гудели самолеты, и мы по звуку старались отгадать, какой «наш», а какой «германский». В стороне Курска с вечера до утра метались по небу прожекторы, до нас доносился отзвук бомбежек. Через деревню иногда проходили беженцы, их пускали переночевать, кормили, давали еды на дорогу. Мы приучились чутко спать и быстро просыпаться.

Но этот человек не был беженцем. Мы свесились над краем печки и испуганно всматривались в полумрак хаты. В открытой двери горницы мелькнула белая фигура отца. Он оперся руками о подоконник и молча всматривался в стекла двойных рам.

— Пожар! — воскликнул отец. — Горка горить!

— Э-ва-ку-а-ция! — отчетливо донесся голос с улицы, и неизвестный опять заколотил в раму. — Все выходите!

— Не наш какой-то! — тихо и тревожно сказал отец, а тому, за окном, крикнул с фальшивой бодростью: — В чем дело? Какая еще эвакуация?

— Эвакуация, батя! Быстрей собирайтесь, берите продукты, теплые вещи — и на шлях. Там вас ждет колонна машин. Быстрей выходите, будем поджигать хаты.

Мы бросились разбирать одежду.

— Какая такая эвакуация? — кричал отец; он метался от окна к окну по горнице. — Какие-такие хаты? Кто это будем поджигать? Ты кто такой?

— Э-ва-ку-а-ция! — кричал тот уже у соседней хаты.

— Брешешь ты, сукин сын! — яростно кричал отец. — Девки, ребята, живо одевайтесь! Шабаш, видно, нам. Колонна ждеть! Я... твою мать, вчерась из Щигров, последний эшелон на Воронеж отправился, а от нас до Щигров усю дорогу бомбять. Где ты ее нашел, колонну эту... — Отец выбежал на улицу и тут же вернулся: — Сожгуть, сукины сыны! Горка уже горить. И Троица, кажись, горить. Детки, собирайтесь скорей, надо хоть бряхло кой-какое собрать. Девки, одевайте ребят во все теплое, не миновать выходить придется...

Пока мы одевались и обувались, кто-то из сестер побежал на улицу разузнать. А через минуты мы уже знали, что в деревню пришел отряд наших солдат, они отступают и на своем пути жгут деревни, чтоб, как они говорят немцам зимовать негде было, — такой дан им приказ, а командует солдатами офицер, он в белом полушубке, а солдаты большей частью нерусские, какие-то разноверцы; они уже подожгли Троицу, Горку, а теперь вот и нашу Слободку будут жечь; в деревне уже все собираются, но куда уходить, никто не знает, а военные всех подгоняют; а еще говорят, будто один солдат шепнул, чтоб на шлях не ходили, никаких машин там нет, про эвакуацию им специально тот офицер велел говорить, чтоб люди быстрей из хат выходили...

— Да куда уходить, черти рытые! — гремел отец. Он был уже в полушубке, шапке и командовал, кому что делать. — Куда я с вами шестерыми пойду? На огород надо выходить, бряхло туда выносить, хлеб! А там дело видно будет. Приказ!.. Не может быть такого приказу! Предатели какие-нибудь! Посмотрим, как они еще поджигать начнуть!..

Начали собирать вещи и продукты. Набивали их в корзины и мешки, вязали в узлы. Гадали, что брать, что оставить — все еще не верилось, что деревню и вправду сожгут.

Отца, казалось, больше всего беспокоил верстак. Он только недавно сделал его вместе с хорошим мастером из Плоты Алексеем Исаковым, большой верстак с подвижным верхом. Он стоял в первой хате, занимал все место от двери до стола, и отец по утрам топил печку и одновременно работал за этим верстаком. Можно было снять с него ценную верхнюю часть со всякими там винтами, но на это нужно было время. — «Пускай остается!» — и отец решительно отрубил рукой.

Мы, младшие, ушли на огород, сюда отец и сестры носили вещи, вывели корову, овец, вынесли в лукошке кур.

Снега выпало пока мало, он едва прикрывал землю, но мороз стоял крепкий. Было еще темно. За логом горела Горка. Темень и густой морозный туман не давали хорошо видеть горевшие хаты — вся та сторона лога клубилась одной огненно-дымной полосой. Доносился приглушенный вой горских баб.

Это не пересказ услышанного от взрослых. Мне было тогда без малого пять лет, и память сохранила многие детали, что и как все это было в то утро.

...Мы стоим на огороде, топчемся по мерзлой земле вокруг кучи вещей. Рядом у половня привязана наша корова, жмутся в кучку шесть овец. Отец оставил их там, потому что за половень он не боялся: он стоит за садом, если наш двор будет гореть, сюда искры не долетят, а специально поджигать его никто не станет: немцам он не нужен — гнилой плетень да крыша. В половне у нас сено, в сене спрятаны мешки с хлебом, под сеном яма с картошкой. За половень боится Наташа. Она спрятала там от немцев книги, много книг, привезенных ею из Щигров.

Во всех хатах горит свет, распахнуты двери. От каждого двора на огород и обратно бегают люди. На каждом огороде уже кучи узлов, на узлах маленькие дети. А взрослые все в работе. Несут узлы, мешки, корзины, ящики с салом, перины, подушки, кровати, ведра, чугуны, прялки, ткацкие станки, кадушки, связки овчин, сундуки... Ведут коров, гонят овец, гусей, волокут на веревках поросят... Панические крики баб, матерная ругань мужиков, плач грудных детей, мычанье, блеянье, визг, кудахтанье; в общем гаме отчетливо слышатся тревожные выклики гусей...

Первая хата загорелась на Пасеке, на краю деревни у болота. Нам еще не видно было, мы это поняли по взметнувшемуся в той стороне отчаянному бабьему голосу. Замерли на мгновенье все на огородах — и тут же над всей деревней повис жуткий плач сотен баб; замычали коровы, заблеяли овцы, раскричались гуси. Этот всеобщий плач не смолкал ни на секунду, только время от времени в нем сильнее других прорезывался чей-то отдельный голос — и тогда было ясно, что запалили очередную хату.

Поджигали сразу в нескольких местах, и вскоре горела вся деревня. Нам было видно, как с факелами в руках солдаты пробегали от одного двора к другому, как начала дымиться желтым огнем и потом вспыхнула наша крыша. Вскоре дым закрыл все задворки и сады, плотной завесой повис над огородом, а над деревней бушевал и трещал огненный вал, и в небо взвивались красные шапки. Нас на огородах осыпало дождем мягкого черного пепла.

Появился из дыма отец. Ватная шапка туго завязана под подбородком, за поясным ремнем топор, в руках вилы. Лицо его было красное, глаза слезились.

— Шабаш! — сказал он. — Пока крыша не сгорить, делать там нечего. Ошибку, дурак, понес: вынесть надо было верстак.

На огород выбежал солдат с факелом, направился к нашему половню. Отец останавливает его:

— Оставьте половеньишко, сынок. Хлеб там в сене.

Солдат смотрит на нас, вытирает рукавом шинели глаза.

— Бегите школу и клуб спасайте, люди! — кричит он, и мы слышим, что он рыдает. — Бросьте ваши сараи, в клубе и школе все укроетесь. Никакой эвакуации не будет. Он просто с ума сошел... или предатель — приказать нам жечь деревни. — И убегает, оставив нам половень.

Кружат в воздухе и падают на землю огненные шапки. Отец отводит от половня корову, овец, дает им сена. А сам внимательно следит, как бы какая шапка не опустилась на половень.

Вынырнули из дыма человек пять военных, один в полушубке, остальные в солдатских шинелях, за плечами винтовки с примкнутыми штыками, у одного в руках факел. С ними какой-то мужик, носит бидон с керосином, отец узнал его: из соседней деревни Ново-Сергеевки, до войны горючее к тракторам подвозил.

— Оставь сараишко, товарищ! — просит отец того, в полушубке. — Ить плетень один, немцам он ни к чему, а у меня там хлебушко, картошка в погребе. Детей-то надо кормить.