Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине - Анатолий Гладилин

Как ни странно, ночная работа не изнуряла его. С каждым днем он чувствовал себя все бодрее и энергичнее. Ведь приближался час свободы!

Осенью подкоп пришлось остановить: в яму затекала вода. Зимой мерзлый грунт совсем не поддавался. Мышкин занялся изготовлением «цивильного» платья. Костюм он сшивал из отрезков холстины, а днем прятал в подпол.

Получив у смотрителя разрешение постричься у тюремного цирюльника (голову политическим больше не брили), Мышкин с удовольствием полюбовался в зеркале своим аккуратным бобриком.

Весной восьмидесятого года «подпольная» деятельность возобновилась. «Тоннель имени Мышкина, чудо инженерной техники, — посмеивался Ипполит Никитич. — Вот будет шум, если кто-нибудь во дворе провалится в мою дыру!» Однажды он нащупал рукой булыжник и понял, что достиг цели. Оставалось расширить выход.

«Им овладело беспокойство, охота к перемене мест», — подтрунивал он над собой. Охота к перемене мест была законной и обоснованной, но для беспокойства тоже имелись веские причины. Вдруг, думал Мышкин, в ту ночь, когда я разворочу булыжник и вылезу, часовые перессорятся между собой и разбредутся по темным углам? Вдруг они затеют игру «в горелки»? Вдруг, когда я спрыгну в усадьбу попа, петух проснется с перепугу, а хозяин выглянет в окно? Вдруг в темноте я наступлю коту на хвост и тот заорет? Господи, когда не везет, то не углядишь, где споткнешься.

Но «споткнулся» он на ровном месте, глупо и обидно. В день, назначенный для побега, он дрожал от нетерпения и почему-то решил до завтрака залезть в подпол и еще раз примерить костюм. Зачем? Загадка, прямо наваждение. Правда, он выбрал момент, когда коридорный вышел из здания (Мышкин наблюдал за ним из окошка), и в подполье он провел очень мало времени. Приподняв доску, он высунул голову, привычно глянул на дверь… и обомлел: к смотровому стеклышку прилип глаз надзирателя. Так они смотрели друг на друга несколько секунд (и любопытно, что Мышкин еще не успел испугаться, он даже чуть не рассмеялся, представив себе, как у солдата от ужаса отвалилась челюсть), потом раздался истошный вопль, по коридору загрохотали сапоги…

Его бросили в карцер, и вот тогда сказались бессонные ночи, усталость полугодовой «кротовой» работы. Он впал в отчаяние. Он не мог простить себе роковой оплошности. Если б ему помешал часовой, или петух, или кот, или черт, или дьявол, а то ведь сам, сам! Не дотерпел, не дождался. Иметь такой шанс, затратить столько сил и потерять свободу в один момент — это даже не глупость, это — преступление.

Он вершил суровый суд над собой и приговорил Ипполита Мышкина — бездарного неудачника — любой ценой добиться смягчения режима для товарищей.

Выйдя из карцера, он начал играть роль раскаявшегося грешника, молился, призывал священника. Ему легко поверили: подобная неудача может сломать любого человека. Он стал посещать церковь и на литургии стоял в первом ряду. Тридцатого августа, когда праздновался «день тезоименитства его императорского величества», в разгар службы Мышкин дал пощечину смотрителю Копнину.

Его избили до полусмерти, но это уже не имело никакого значения. Он чувствовал себя мертвецом, он ждал военного трибунала и казни.

События, происходившие на воле (о которых он не подозревал и подробности коих узнал впоследствии), вмешались в его судьбу и даровали ему жизнь.

Когда в Петербурге среди бела дня Сергей Кравчинский заколол кинжалом шефа жандармов, флигель-адъютанта генерала Мезенцева, это была месть товарищей за «процесс 193-х». На репрессии властей революционная партия ответила террором. Высокопоставленные палачи падали, сраженные выстрелами террористов. В Зимнем дворце произошел взрыв, покалечивший десятки гвардейцев-преображенцев — личную охрану царя. Сам император спасся лишь чудом. Могущественный тайный Исполнительный комитет «Народной воли» объявил открытую войну правительству.

…Человеку, очнувшемуся после тяжелой болезни, первое время все происходящее вокруг него кажется зыбким и нереальным. Поэтому Мышкин с недоверием выслушивал «расейские новости», которые рассказывал Сергей Ковалик. А не видения ли это горячечного бреда? Или иезуитская выдумка жандармов, решивших подразнить смертника? Но нет, Сергей Ковалик вот он, рядом, поблескивает пенсне, как всегда, корректен, ироничен, замкнут в себе; неожиданно столкнулись на прогулке, и обошлось без объятий, поцелуев, — словом, это Сергей Ковалик, не кто иной.

И на жандармскую интригу что-то непохоже. Слишком уж либеральничали с Мышкиным. После карцера и госпиталя его не трогали. Перевели в другую тюрьму. Утром подали свежезаваренный чай. Пришел смотритель, говорил вежливо, предупредительно, предложил пользоваться тюремной библиотекой.

После обеда (довольно сытного) надзиратель пригласил на прогулку. Во дворе Мышкин и увидел Ковалика (невероятное нарушение тюремной инструкции, недосмотр администрации!). Мышкин сразу же бросился к товарищу. Он ожидал, что надзиратель заорет, вызовет охрану, но унтер деликатно отошел в сторону и минут двадцать со скучающим видом бросал крошки голубям.

Заметив недоумение Мышкина, Ковалик усмехнулся:

— Следствие новой политики. Сейчас в столице погоду делает герой минувшей войны, бывший харьковский губернатор генерал Лорис-Меликов. У турок он штурмом взял неприступный Карс, а в России изменил тактику и к революционной партии посылает парламентеров. Нынче у нас «диктатура сердца». Не поняли? Это означает, что нас содержат в тюрьме не для острастки, а по милосердию. Компот к обеду дали? Дали. Вот вам первые плоды.

— Он обещает амнистию?

— Он обещает все на свете, вплоть до конституции, только не сразу, а постепенно.

— Значит, чего-то мы добились? — радостно воскликнул Мышкин. — Значит, жертвы не напрасны?

Ковалик поджал губы. В его взгляде проскользнула снисходительность.

— Ипполит Никитич! Мне известна история с подкопом, и я отдаю должное вашему геройству, по к данному вопросу это отношения не имеет. Лично мы с вами тут ни при чем. Пока мы занимались социологией, экономикой и просветительством, пока апеллировали к «великому крестьянскому разуму», правительство пощипало нас, как лиса кур. Мне сообщили забавный стишок, явно сочинил кто-то из наших:

В народе мы сидим,Дела великие творим,Пьем, спим, едимИ о крестьянах говорим,Что по мешает их посечь,Чтоб в революцию вовлечь.

Недурственно. Так вот, товарищи из «Народной воли» поняли, что бессмысленно произносить перед правительством пылкие речи — с правительством надо обращаться, как с бандитом: держать все время под дулом пистолета. Только тогда «беседа» как-то налаживается. Только тогда Лорис-Меликов выступает с концертными номерами и поет сладким тенором опереточные арии о радикальных реформах.

— Очевидно, правительство опять обманывает? — разочарованно спросил Мышкин.

— Дорогой Пудик (забытая им московская кличка сейчас неприятно кольнула; вероятно, Ковалик сделал это намеренно, чтобы Мышкин не впадал в сентиментальность), назовите мне хоть один день или час, когда бы царское правительство нас не обманывало! Это, если хотите, выработанный веками стиль управления. Мы старые каторжане, нам ли тешиться иллюзиями? Мне передавали подробности казни Осинского. Слыхали о таком? Руководитель одесской группы. Так вот, сначала на его глазах повесили троих товарищей. Он взошел на помост совершенно седым. Ему накинули петлю, а оркестр по приказанию жандармского офицера заиграл «Камаринскую». Славная иллюстрация образцово-показательных действий властей! Именно так с нами привыкли обращаться.

— Значит, ставка на террор?

— Значит, ставка на разум.

Эта беседа послужила Прологом к бурным дискуссиям, повторявшимся почти каждый вечер в Мценской пересыльной тюрьме, куда Мышкина перевели осенью 1880 года. Сам Мышкин одобрял народовольцев, говоря, что они делают два очень больших, одинаково нужных и одинаково полезных дела: во-первых, они наносят правительству такие тяжелые, звонкие удары, что эхо разносится по всему земному шару; во-вторых, сами ложатся костьми за дело народного освобождения.

Однако двойственное впечатление, которое произвел на него разговор с Коваликом, не оставляло Мышкина…

Конечно, очень здорово, что Исполнительный комитет признал политическую борьбу неотложной задачей революционеров. Ясна программа партии: свержение самодержавия, созыв Учредительного собрания, социальные преобразования, правление народа… Правда, не совсем понятно, в какой форме: республика? конституционная монархия? Надежда на Учредительное собрание, что оно само решит будущее страны? Но опыт буржуазных парламентов показывает: неимущие классы не получают большинства мандатов. Даже во времена французской революции в конвенте заседали отнюдь не крестьяне. Неужто России так повезет, что в Учредительное собрание изберут только революционеров? И в этом случае нужна предварительная и продолжительная агитация среди крестьянства, на манер той, которую народники так неудачно начали в семьдесят четвертом году. Но Исполнительный комитет все больше уповает на весьма странные методы революционного протеста — на террористические акции. Наверно, это не от «хорошей жизни», видимо, силы «Народной воли» крайне малочисленны.