В разгаре лета - Пауль Куусберг

- Так решил ты и волостной старшина с Ойдекоппом. - И посмотрел на Аоранда так, что тот не нашелся что ответить.

Элиас протянул свой карабин констеблю, отступил шага на четыре и сказал:

- Застрели и меня!

Аоранд посмотрел на него ошеломленный.

- Стреляй!

Голос Элиаса, все его поведение лишили констебля уверенности. Так они стояли в нескольких шагах друг от Друга.

- Боишься! - с отчаянием закричал Элиас и одним прыжком подскочил к Аоранду. - Давай, винтовку, я сам с собой разделаюсь.

Он вцепился в оружие, но Аоранд сжимал карабин изо всех сил. На помощь констеблю прибежали другие и, оттащив Элиаса в сторону, не отпускали его.

Волостной старшина Харьяс подошел к Аоранду и, тяжело отдуваясь, пробурчал:

- Ему бы и впрямь стоило... дать свинца. Констебль резко оттолкнул старика.

Элиас внезапно успокоился, и его отпустили. Словно обдумав про себя что-то, он направился к лесу. Его не стали удерживать. И он уже не слышал слов констебля: "Этому человеку цены нет. Отойдет и опять будет с нами. Куда ему деваться?" Если бы Элиас и услышал эти слова, они уже не смогли бы ни удержать его, ни вернуть. Он был так потрясен, что не сознавал, что делает.

Дотемна Элиас бродил по лесу. Он все время видел перед собой расстрелянных, слышал их хрип, видел, как ступали по трупам, как винтовочный ствол приближается к открытым глазам. И как лицо превращается в кровавое месиво.

Он слышал сочный баритон Ойдекоппа:

- Держаться заодно - это главное повеление эстонскому народу в настоящий момент. Время требует от нас, от каждого эстонца, чтобы мы сейчас похоронили и принципиальные и личные разногласия и пытались бы осуществить свое право на сохранение внутренней' свободы и самостоятельности, на сохранение существования.

Таково национальное завещание Константина Пятса и Яана Тыниссона. И если есть возможность использовать приход немецких войск,'чтобы провести это завещание в жизнь, то колебаниям нет места.

Он слышал эту речь и винтовочные залпы одновременно. Одновременно видел Ойдекоппа и трупы расстрелянных.

Эти-часы были для Элиаса самыми кошмарными в его жизни.

После наступления темноты Элиас пошел к сестре.

Посмотрев на нее долгим взглядом, он наконец произнес:

- Мы убийцы.

Глаза сестры налились слезами.

- Ты не убийца, - возразила она поспешно. - Я знаю, что случилось на пастбище за исполкомом. Все говорят, что ты прав, что нельзя было так убивать. Но теперь это позади и...

Элиас прервал ее:

- Дай мне еды. Я должен уйти.

Сестра быстро нашла хлеб, сало, масло. Элиас завернул в бумагу пару ломтей хлеба и кусок сала и сунул сверток в карман.

- Прощай.

Сестра обхватила его за плечи.

- Я тебя больше не увижу.

Элиас нежно высвободился из ее объятий. Держа Хелене за руки, он тихо сказал:

- Не дай затоптать себя. Ты и одна сумеешь воспитать ребенка.

Сестра проводила его до ворот. Лицо ее было мокрым от слез.

Когда, Элиас оглянулся на опушке, сестра все еще стояла в воротах.

,К следующему вечеру Эндель Элиас добрался до Пярну. Весь путь он прошел пешком. Большей частью он держался большаков, не обращая ни на что внимания.

Расставаясь с сестрой, он даже не знал толком, куда пойдет. Гонимый какой-то внутренней силой, километров десять, а то и больше, он прошел наугад, словно убегал и от других, и от себя самого.

Во время этого бессмысленного, лишенного цели бегства он чувствовал себя запутавшимся еще сильнее, чем месяц назад в Таллине. Тогда его грызли сомнения, но все-таки он на что-то еще надеялся. Да и потом наступали минуты просветления, когда он принимался уговаривать себя, что все выяснится и он сможет спокойно вернуться в Таллин. Конечно, это было наивностью, но лучше наивность, чем ничего. А таким убитым, как сейчас, он после бегства из дома не чувствовал себя еще ни разу.

Несколько часов спустя, немного успокоившись, он начал убеждать себя, что никакой катастрофы не произошло. С точки зрения его личной безопасности положение даже изменилось к лучшему.

По-видимому, немцы захватят через неделю Таллин. А до тех пор просто следует переждать где-нибудь исхода событий. Главное - это не связываться больше с чужими людьми. В нынешнее время, особенно же в такие дни, надо жить одиноким волком, жить так, чтобы ничего, что выходит за рамки личной жизни, для тебя не существовало.

Но, несмотря на эти самоуспокоения, в глубине души Элиас понимал, что обманывает себя. Его не покидало ощущение соучастия в расстреле на пастбище. Он, конечно, не убивал сам, но у него нет права умывать руки. Все, кто держал оружие, несут ответ за пролитую кровь. Он тоже.

Так он метался из стороны в сторону, не способный прийти ни к какому решению. Когда-то он гордился своей способностью к трезвому анализу и критическим оценкам, но сегодня разум не подчинялся ему. После бегства из Таллина и рассудок и чувства перестали его слушаться.

Элиас уже не в первый раз за последние сутки ловил себя на мысли, что ему не следовало бежать из Таллина. Может быть, ему удалось бы все-таки доказать, что он ни в чем не виновен. Был период, когда он не сомневался, что бегство в деревню оставалось для него единственным спасением. Ойдекопп почти сумел внушить ему, что решение о его высылке было просто еще одним доказательством намерения раскидать и истребить эстонский народ с его несокрушимым стремлением к самостоятельности, с его расово-индивидуалистическим складом мышления. Теперь же поведение Ойдекоппа предстало Элиасу совсем в ином освещении. К волостному старшине Харьясу и констеблю Аоранду он сразу же отнесся с немалым предубеждением, но в Ойдекоппе он долго видел такого человека, который в самом деле болел душой за интересы нации. А теперь он не верил в него.

Ни во что не верил больше. Пожалуй, прав был только Юло. "Вечное наше несчастье - никак мы не можем быть всем народом заодно". И впрямь, есть от чего прийти в отчаяние: в Вали погибло уже человек десять или больше, и ни одного из них не назовешь непосредственной жертвой войны. Ведь люди погибли не на фронте, а на своем дворе, убитые своими же братьями - эстонцами из своей же или соседней деревни.

Порой Элиас спрашивал себя, как сейчас отнеслась бы к нему Ирья, если бы знала о нем все. По-видимому, стала бы презирать его. И с каждым днем он отталкивает ее от себя все дальше, хотя жизнь без нее теряет для него всякий смысл.

По-прежнему ли она живет в Таллине или уехала в Россию? По разговорам зятя и Ойдекоппа Элиас знал, что советский актив эвакуируется на восток. Ирья, правда, не относится к числу людей, которых называли активом, но она открыто поддерживала советский строй. И Элиас боялся, что больше не застанет Ирью в Таллине.

Каково вообще положение в Таллине? Разумеется, в Таллине хватает тех, кто ждет немцев. Доктор Хор-манд - тот наверняка радуется. А вот Ирья, конечно, наоборот, нервничает и вообще несчастна.

Элиас пытался убедить себя, что Ирья никуда не уехала, но не был в этом уверен. А если даже она осталась в Таллине, это еще не означает, что все будет по-прежнему. Ирья может отнестись к нему, как к врагу: с ненавистью и презрением. Сумеет ли он снова завоевать ее доверие? Может, вообще не возвращаться в Таллин? Ведь если Ирья не сумеет понять его и в самом деле начнет презирать и ненавидеть, то лучше никогда им больше не встречаться.

Нет, нет, нет! Он должен увидеть Ирью, что бы ни случилось! Что бы она о нем ни думала и к чему бы ни привела их встреча.

"А во всем ли ты ей признаешься? - ядовито спросил себя Элиас- Не только в том, что ты действовал заодно с врагами, но и в том, что переспал с первой подвернувшейся бабой?"

Элиас все яснее сознавал, что он один виноват кругом, и это было невыносимой мукой. До последнего дня ему удавалось находить какие-то самооправдания, сегодня - нет. "Что я скажу Ирье, когда она спросит, где я был и что делал? Прятался в лесах Пярнумаа? Но я ведь не только прятался, а действовал заодно с Ойде-коппом и другими. Принимал участие в расстреле. Пусть я не убил ни одного человека, все равно я помогал убийцам. И не вправе скрывать это от Ирьи. Я не могу соврать ей. А если я скажу ей правду, то в душе ее разобьется и последний осколок любви, может быть еще сохранившийся. В конце концов, Ирья способна понять человека, который в силу обстоятельств должен был скрываться от преследования. Только не бандита, охотившегося на людей с оружием в руках".

После полуночи Элиас забрался в стог сена и попытался немного поспать. И снова погрузился в полусон, в пол у бодрствование, где сновидения душеизнуряюще чередовались с призраками недавно пережитого.

В шесть часов он поднялся, стряхнул с одежды сено, побрился в кустах на берегу ручья и направился в Пярну. От себя никуда не спрячешься - сиди в кустах хоть всю жизнь.