Нора Баржес - Мария Голованивская

С Риточкой они понимали друг другу с полуслова, словно сообщники.

Вале видеть в Риточке возможную новую хозяйку нравилось: своя, понятная, хоть и молодая! Сладим!

Эта мне нравится больше, – призналась она Галине Степановне, – какая-то она легкая.

Да не еврейка же, наша, – гудела Галина. – Мне пусть хоть полведра нальют, я на похороны этой черной норки не пойду.

Баржес ощутил, что привел все свои дела в порядок. Майкл отстранен, Норы больше нет.

Он сказал электрической леди, утешившей его проверенным способом на ковре, что по-настоящему свободен, богат, здоров, а значит, счастлив.

Леди не удивилась:

Тебе нужна хорошая теплая девочка, – сказала она по-матерински, – у нее из животика вылезет похожий на тебя мальчик, и тогда твое семейное фото можно будет помещать на журнальные обложки.

Придешь на норины похороны, – бегло спросил Баржес, словно речь шла о вечеринке или производственном совещании, – познакомлю…

Подпишешь с нами льготный контракт, приду, – улыбнулась электрическая леди. – Нам нужны новые энергосберегающие шарики и ролики, причем до осени, а то люди совсем разучились думать.

Баржес стиснул ее грудь, словно пытаясь определить на ощупь коэффициент ее упругости.

Больно, – констатировала леди.

Идет, – констатировал Баржес.

Ты правильно сделал, что убил меня.

Он пришел, наконец-то, усталый после стольких часов эйфории.

Валю отправил в подруге, подальше отсюда, удалил, словно свидетеля в преддверье обстоятельств, которые замышлял скрыть.

Обстоятельств?

Норы тоже не было.

Он опустился на слегка обшарпанный диван в коридоре, некогда обитый бархатом из маминого сундука. Он снял один ботинок, вдруг пригрезил, как Нора на этом диване баюкала его, хватившего лишку, и рассказывала ему про Чайку, которая потом перевоплотилась в простецкую картинку с венецианского развала. Она повесилась на гвозде чуть выше старого барометра, который всегда штормило, потому что к пружине приелась ржавчина.

Завтра ни свет ни заря ехать за Анютой в аэропорт, надо поспать.

А почему правильно? – спросил он. – Я вот, видишь, вспоминаю о Чайке, которая должна непременно идти в каждом провинциальном театре, чтобы не рухнул мир…

Хорошо, что я не пустил Риточку, которая рвалась сопровождать меня домой, а то и не поговорили бы, – сказал Баржес. – Так почему правильно?

Потому что мне уже совсем некуда было деться.

Но я убил тебя не поэтому, – смутился Баржес, – я убил тебя из обиды и мести. Мужчины иногда так поступают, – философски обобщил он.

Она спросила про выставку.

Он сказал, что почему-то вышло скучно, и только ее, норина, смерть как-то оживила жизненный пейзаж, варварски захваченный фальшивыми праздниками.

Почему ты никогда не любила меня? – спросил он.

Потому что любить для еврейки означает выбрать отца ребенку и заботиться потом о нем как об отце. А ты болтун, Баржес, фальшивомонетчик, сутенер ворованных идей, любя тебя, я становилась аферисткой, жадной до денег и баловства, но потом приходила настоящая Нора и хлестала самозванку по щекам.

Он замахнулся на нее, он сам захотел отхлестать ее по щекам, но не было ничего подходящего в обстановке момента. Белые хризантемы молча таращились со стола в нориной комнате, зашторенные окна фалдили, словно в водевиле, лампа с бордовым абажуром глупо любовалась своим отражением все в том же зеркале и даже не хотела подмигнуть.

Так что ж ты не нашла, куда деться-то? – закричал он.

Встал в одном ботинке, зашагал на кухню, поставил чайник, нарочито не оглядываясь на прильнувшую к дверному проему аккуратную тень. То ли посудный шкаф послушно отбросил ее, то ли большое махровое полотенце пыталось услужить, почему-то перекочевав с полотенцесушителя в ванной на крючок у кухонной мойки.

А что Риточка? – поинтересовалась тень.

Женюсь тебе назло, – профырчал Баржес, – хватит, навдовствовался при живой жене.

Вы будете идеальной парой, – произнесла Нора, – каждый на своем месте рядом с другим. Ты ругаешь меня, а я ведь была тебе очень полезной женой, Баржес. Мы, еврейские жены, умеем служить своим мужьям.

Баржес выпил виски.

Баржес растер виски.

Баржес осознал, что говорит с мертвой.

Нора умерла, – сказал он в трубку Майклу.

Нора умерла, – сказал он в трубку Зайке.

Нора умерла, – сказал он в трубку вынырнувшим поочередно неизвестно откуда Петру Зелину и Бо́рису Райхлину.

Нора умерла, – сказал он в трубку Сенсеро, снабдив его неуместное имя каким-то «черт подери».

Хочешь, чтобы подрал? – хотел было спросить черт, но убоялся попасть под горячую руку.

Алла Илларионовна, – заорал он на Норину мать, – вы же знаете, что Нора умерла, чего вы еще от меня хотите? Похорон? Я же тысячу раз сказал вам, что послезавтра. Одежда? Какая вам еще нужна одежда? Ей???

Он мужественно подтвердил грустную весть делегации из подъезда, бывшему дипломату-отцу и жене космонавта, уже давно летающего на том свете.

Он захлопнул дверь, как крышку гроба.

Мама, Нора умерла, – сказал Павел маме.

И правильно сделала, – удовлетворенно ответила она, – давно пора, впрочем, я это знаю и без тебя.

Я тоже боюсь умереть, – всхлипнул Баржес слезами, полными виски.

Он незаметно для себя позвонил Риточке, и уже через полчаса она баюкала его на обитом бордовым бархатом диванчике, рассказывая светлые и простые сказки о морях и рыбах, о небесах и птицах, о случайностях, на языке которых говорит судьба и о закономерностях, на которые надеются только полководцы, потому что им очень не хочется погибать.

Барометр по прежнему штормило, но самолет вылетел из Палермо по расписанию, демонстративно не заметив показаний всех на свете ржавых стрелок.

Он угощал задумчивую и грустную Анюту кока-колой и потчевал ванильным бисквитом, от поедания которого Анюта чувствовала на высоте десять тысяч метров, что растет в последний раз.

Длинная вереница людей, ступающих через порог.

Топтание в прихожей, где некуда ступить.

Гул голосов.

Шуршание целлофана, который ледовой горой возвышается в центре кухни: Риточка велела Вале разворачивать – так в вазы поместится больше цветов.

Петр Кремер вошел сопя. Ему было неприятно, он не любил, когда умирали люди, тем более знакомые. Он не любил похороны, смотреть на мертвых, хотя его учитель многократно повторял ему – смотри на мертвых, тебе показывает их Господь, чтобы ты иногда думал.

Нина была в черной переливающейся накидке. Она переступила черту дома Баржесов, также как она переступила чету Баржесов, пряча свой красный, словно у какаду, любопытный нос в огромный носовой платок. Она, конечно, плакала, как и все – от страха, но дежурство рядом с Кремером несла исправно. Его локоть, его бок, его перчатку, которую тот норовил потерять – в направлении его тела.

С какаду, как в аду, – пищала синичка на огромной кладбищенской сосне, роняя Нине на голову сухую медную сосновую кожу. Но Нина несла службу и решила ничего не отвечать глупой весенней птице.

Аня, словно неваляшка, перекатывалась из объятия в объятия, так и вкатилась через порог полуигрушкой, полуколобком, с лицом в чужих слезах. Но сразу, преодолев черту, почувствовала себя главной героиней этой сцены, хозяйкой одной из дверей, за которой когда-то находилась детская, а теперь, наверно, будет взрослая – взрослая жизнь, та, что обязательно наступает после смерти матери.

Не командуй тут, – сухо сказала она Риточке, услужливо принимавшей у нее плащик. – Я сама знаю, куда мне раздеться.

Галина Степановна трубила слоном. Сначала она пила за здоровье всех присутствующих, сидя на ступеньке у лифта, но потом какая-то добрая душа привела ее в дом, несмотря на возражения Норы, висевшей сизым облаком сигаретного дыма в гостиной над головами собравшихся.

Заплаканная и заплатанная Зайка трясла серьгами, трясла слезами, тараторила словами, лезла в объятия и с объятиями, говорила полные жидкости слова памяти, на которые откликались полные жидкости бокалы и рюмки.

Овальный стол в гостиной гримасничал лицом, перемешивая по контуру дипломата с простатой, жену космонавта с холестериновыми бляшками, Риточку с кудряшками, Павла с Нойер, Майкла, простудившегося на похоронах в трах-тара-рах!

Космонавтша предложила выпить за светлую память мужа, и все с облегчением приняли этот тост: незнакомый авиаконструктор – куда более легкое испытание, чем Нора!

Алла Илларионовна пила валерианку.

Риточкин начальник Андрюша налегал на коньяк и был рад оказаться в такой хорошей компании.

Норины сотрудники держались особнячком, обсуждая в основном, не отнимут ли у них особнячок в старинном московском переулке. Подумаешь, что там их реставрационные мастерские находились последние сто лет – если главный банк захотел разместить в нем свое отделение для прихожан, то какая реставрационная мастерская ему указ? Нет такой реставрации, которая бы устрашила этот банк, кроме, конечно, реставрации левого толка, но тогда мастерские все равно вытеснит какой-нибудь реввоенсовет.