Понаехавшие (апрель 2008) - журнал Русская жизнь

А Вайде стыдно. Вешать в расстрельном подвале огромный портрет Сталина (прямо Юрий Кара какой-то!). Шесть лет гонять растущую девочку к дверям на любой звонок с воплем: «Папа?!» Валить вдов в обморок пачками, как в домино. Так для благополучного зрителя выглядит горе. Впрочем, плакатное горе Вайда уже освоил в фильме «Корчак» по сценарию богини страдательной пошлости Агнешки Холланд, авторши картин про холокост, гомосексуалистов, инвалидов детства и убитого ксендза Попелюшку.

Пора признать: Вайда совершенно не умеет, хоть и часто хочет, говорить громко. «Пепел и алмаз», «Канал», все до одного фильмы его товарища по лодзинской киношколе Анджея Мунка выводила на масштаб национальной трагедии предельно тихая, сдержанная интонация. Черно-белое кино еще позволяло держать эмоции в узде - черно-белым же периодом, будем честны, и исчерпывается легендарная польская школа; с приходом цвета у них «пошел градус» и кончилась поэзия. «Человек из железа» был пресной, никудышной, зевотно скучной для всех, кто не поляк, волынкой - несмотря на многократные документальные вкрапления Лоха Валенсы и уличную песнь, как «Янек Вишневский падал». Весь свой ворох призов, включая каннскую «пальму», он собрал за сиюминутную злобу дня, потом по этой натоптанной тропке ватагой побежали югославские гуманисты с дамскими хрониками балканских войн. Всякий раз, ступая на территорию пафоса, Вайда безбожно повышал тон и эстетикой в конце концов сравнялся с украинскими истериками Ильенко и Лупием, снимающими ужастики о московском иге.

Наверно, такова судьба сателлитов: стоит утихнуть стрельбе и ослабнуть братской хватке - тотчас становится невыносимой поза польского, украинского, грузинского интеллигента. Его надрыв, котурны, подозрение тайного умысла в любой чепухе. Его гордая память о допровской корзинке с тюремной сменой белья «на всякий случай», когда его никто и не думал хватать (была и у Вайды такая). Его категорический, говорящий только о дурном воспитании, отказ врагу в личной гигиене: как В. Аксенов в многократно повторенных сценах задержания комсомольским оперотрядом тысячу раз описал их грязные ногти и грязные уши, так и у Вайды польский корпус после полугодовой отсидки чисто выбрит и с иголочки одет, а его москальский конвой зарос щетиной и синие свои фуражки разве что под обозами не валял, а уж сапогами топтал и в помойке полоскал точно.

Увы, как и многих, свобода Польшу не красит.

Их правые из дерзновенных мучеников становятся мстительными недалекими жлобами. Их шляхетское воспитание оборачивается высокомерным хамством обслуги, особенно в на века разобиженной Варшаве. Их великие национальные умы позволяют себе барские фырки типа: «Галстук завязывать - это все, чему удалось нам, полякам, научить наших братьев-москалей» (А. Вайда, «Кино и все остальное», «Вагриус», 2005, стр. 233).

Действительно жаль.

Жаль, что и у братьев-москалей не вышло научить горделивое польское воинство драться до последнего. Не все, конечно, москали это умеют, но умеющих достаточно, чтобы не звать себя сорок лет «жертвой Ялты» и полвека не дожидаться разрешения соотечественников снять фильм про погибшего папу.

Р. S. Есть и еще один нюанс в богатой этими нюансами российско-польской истории. В ходе неудачного марша «Даешь Варшаву» 1920 года в польский плен попали 66 тысяч красных бойцов. Да, они были оккупанты, да, они «сами пришли», только в течение ближайших лет в лагерях из них сгинуло 40 тысяч. Их никто не ставил спиной к забору, не стрелял им в затылок из нагана, их просто не очень кормили, что также не лучшим образом отражается на человеческом организме. И абсолютно китайское равнодушие русского народа и истеблишмента к людским потерям отнюдь не снимает с польской республики и польской армии греха за гибель сорока тысяч взрослых мужиков. Потому более чем убедительно выглядят версии, что катынские расстрелы активно лоббировали маршалы Буденный и Тимошенко, ни за понюх потерявшие «за Вислой сонной» целые дивизии своих людей. В самый канун подписания благородной женевской конвенции-1929 о положении военнопленных.

Это уже так, к вопросу о сложности и неоднозначности исторических контекстов.

Аркадий Ипполитов

Собирать и возвращать

Виражи русского коллекционирования

«Всему свое время, и всякой вещи под небом; время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать и время строить; время плакать и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру».

Из этой глубокомысленной, таинственной и большой фразы Екклезиаста взято название выставки «Время собирать…», открывшейся в Русском музее. Это - первая в России большая выставка в государственном собрании произведений русского искусства из зарубежных частных собраний, охватывающая чуть ли ни все его периоды, от иконописи до фотографии. Нет разве что археологии.

Сам факт подобной выставки чрезвычайно важен. Почти уж и не существенно, что именно выставлено, хотя на выставке множество интереснейших произведений. Но главное - как хорошо, что пришло время не вырывать, убивать, разрушать, раздирать и ненавидеть, а время обнимать и сшивать. Это приятнее, чем раздирать и уклоняться от объятий.

Страсть к коллекционированию стара как мир. Первыми коллекционерами были шаманы и вожди, элита первобытного племени. Их наследниками стали храмы и сокровищницы властителей, первые коллекции и прообразы музеев.

Развращенный Рим, предугадавший современность, коллекционировал уже все: статуи, картины, вазы, людей, редкостных животных, драгоценности. Варвары снова свели европейское коллекционирование к казне и церкви, и современные коллекционеры отсчитывают свою историю от Козимо I Медичи, основателя Уффицци. Ему подражали французский Франциск, испанский Филипп, английская Елизавета. Маньеристические коллекции XVI столетия - памятники могущества и тщеславия. Это Лувр, Эскориал, Виндзор.

Правление курьезного правителя, императора Рудольфа II, открывало новое столетие - век барокко. Чувственное расточительство, столь ощутимое в живописи фламандца, охватило Европу, и Рудольф, безумный пражский затворник, рассылавший своих агентов в поисках картин Корреджо и Пармиджанино, скульптур Джованни да Болонья и даже древностей Нового Света, был вынужден отречься от короны, и сокровища его любимой Праги разошлись по всей Европе. Карл I, несчастный король Англии, очаровательный и взбалмошный, собрал самую большую и самую славную коллекцию шедевров в истории человечества. Он потерял и коллекцию, и голову. Экстравагантная шведка Христина обожала искусство и философию, стараясь превратить свой Стокгольм в Новые Афины. Для этого она с помощью меча и золота перетаскивала к себе на север все, что могла добыть, в том числе и Декарта, которого, к его ужасу, будила в пять часов утра, чтобы он вел с ней умные беседы. Своим распорядком и стокгольмскими туманами она загнала Декарта в гроб, а сама, обратившись в католичество и отказавшись от престола, уехала в Рим со своей коллекцией. Коллекция была распродана.

Век восемнадцатый придал коллекционированию изысканность. На первое место выходят уже не коронованные особы, но частные собиратели: Кроза, консул Смит, Шуазель, Мариетт. Коллекционируют рисунки, гравюры, медали, монеты, геммы. Наша Екатерина со своим размахом внушала почтение с оттенком «Ох уж, эти русские!», с каким сейчас говорят об успехах русских торгов на Сотби. Конечно, историю русского коллекционирования нужно начинать с Петра I, а может, и раньше, со времен его отца, царя Алексея Тишайшего, но только во время Екатерины оно приобретает блеск и размах. Вообще-то, коллекционирование - дело особенное. Ни ислам, ни буддизм подобного феномена не создали. Это - роман европейской цивилизации с самой собой, со своим историческим прошлым и с окружающими культурами. В какой-то мере коллекционирование - прямое следствие этого романа, музеи - порождение западной, европейской агрессивности и жадности. Они же - открытость и всеядность. В России голод по культуре проснулся поздно, но он был столь сильным, что в конце восемнадцатого века, во время правления Екатерины Великой Европа наполнилась стонами. Просвещенные любители искусств жаловались, что с появлением русских, наводнивших европейские столицы, разыскать приличные вещи на антикварном рынке стало все труднее и труднее, так как русские сметают все по несусветным ценам. Ничего не понимая и ни в чем не разбираясь, они хватают что ни попадя, вздувают цены, перевалившие за пределы разумного, принимают за первый класс второразрядный сор и сметают все подчистую, так что подлинным знатокам остается довольствоваться только объедками, остающимися после этих варваров. Подобные инсинуации обиженных европейских коллекционеров не могут, конечно же, бросить тень на великую русскую эпоху Просвещения, когда Россия добрела и богатела под эгидой мудрой и доброй государыни и когда и были собраны величайшие сокровища мирового искусства, которыми столь славен Петербург до сих пор. Не говоря уж об Эрмитаже, именно в екатерининское время появились коллекции Юсупова, Строганова, Шереметьева, и множество русских усадеб оказалось набитыми западной живописью, мебелью и фарфором, так что именно благодаря щедрости ее культурных инициатив, вызвавших подражание двора, в России даже и сейчас, несмотря на отмену крепостного права и социализм, кое-что осталось.