Падай, ты убит! - Виктор Пронин

— Ну, ты это... Иди ложись, а я сейчас приду, — и направился в ванную. Что он там делал, нам остается только догадываться, а когда вышел в одних трусах, застал Валю в той же позе, в которой он ее оставил. — Ты что? — спросил он удивленно.

— А ты? — обрела она наконец дар речи.

— Боишься? Мы не откроем, если кто-то позвонит... Иди-иди... Я уже все приготовил. Не пожалеешь, — добавил Адуев, видимо, еще раз мысленно прикинув свои возможности. Но единственное, о чем сожалеет Валя и поныне, — что не врезала тогда по мудрой, многоопытной адуевской морде. Уж больно растерялась.

Сцена постыдная, и описывать ее дальше у Автора нет ни сил, ни желания. Поэтому покидаем грязноватую квартиру Адуева с немытой посудой, повсюду валяющимися постельными принадлежностями, вечным гулом воды в сломанном унитазе, переносимся на Подушкинское шоссе, на солнечную террасу шихинского дома. Друзья сидели вокруг большого стола, оставленного старухами, пили вино, наслаждаясь его виноградным духом, легким хмелем и обществом друг друга. Пили из чайных чашек, стаканов, баночек, а сам Шихин пил из соусницы, на донышке которой был изображен синий царский герб, — Шихин нашел соусницу под полом, когда разбирал печь. За столом сидели молчаливые, улыбчивые Анфертьев и Света, Васька-стукач, веселый и жизнерадостный, что бывало с ним нечасто, блаженствующий Ошеверов, Адуевы, настороженные, словно ожидающие подвоха, беззаботный Шихин, захмелевшая и потому слегка опечаленная Валя. Кто еще? Шумные Федуловы, будем считать, что они уже прибыли, Вовушка, Монастырский, Автор... Да, Автор тоже был, вино там пил, но, учитывая особое свое положение, больше помалкивал. В сторонке лежал Шаман, довольный невиданным скоплением людей, в саду между рябиной и дубом раскачивалась в гамаке Катя. И казалось, что это навсегда — будет пениться вино и друзья вокруг общего стола будут вспоминать разные смешные случаи, произносить тосты, один другого сердечнее и желаннее...

Но это только казалось.

Так уж больше не будет.

Никогда. Все прощались друг с другом, но еще не знали этого.

9

Едва канистра опустела на треть, Ошеверов отставил свой стакан и сказал трезвым голосом:

— Кстати, вам известно, за что Митьку выперли из газеты?

— Опять, — простонал Ююкин. — Неужели это когда-нибудь кончится?

— Кончится, Игореша. Это я тебе обещаю. Кончится сегодня же. К вечеру. Или к утру. Так вот, фельетон здесь ни при чем. «Питекантропы» раздуты, чтобы скрыть истинную причину увольнения. Докладываю всем, кто не знает, — на Митьку была анонимка... Донос, другими словами. Какова должна быть анонимка, чтобы привести в ужас твоего плоскозадого Прутайсова, тебе, Митя, знать лучше. Как мог ты раскрыться, подставить бок, поддаться непростительному соблазну искренности и откровенности — тебе знать лучше.

— Соблазн искренности? — переспросил Васька-стукач, хотя обычно не переспрашивал, только слушал в сторонке, так что о нем начисто забывали и спохватывались, лишь когда было поздно что-то изменить в вылетевших словах.

— Да, Вася, именно так, — подтвердил Ошеверов. — Я не оговорился. Это самый опасный соблазн, на котором мы все и горим. Так можешь и записать.

— А кто тебе сообщил об анонимке? — спросил Адуев.

— Пусть это будет моей маленькой тайной. У каждого должна быть маленькая тайна, верно, Селена? У тебя есть, у Ваньки Адуева тоже наверняка кое-что припасено, вот и у меня завелась... К вечеру отправлюсь в Москву и там мне передадут копию анонимки. И мы все, Митя, будем знать чьими усилиями ты оказался в этом прекрасном, но не пригодном для жилья доме. Поэтому просьба — никому не расходиться. Проведем денек вместе. Завтра выходной, спешить никуда не нужно, посвятим это время Митьке. Ей-богу, он того заслуживает!

— А ты, Илья, уверен, что я хочу знать автора анонимки? — тихо спросил Шихин.

— Боишься потерять верного друга? — Ошеверов исподлобья уставился на Шихина. — Хочешь ты того или нет, но одного дружка я тебя лишу. Доносы не пишут чужие люди. Наша жизнь им безразлична. Пишут те, кого волнуют наши радости, тревожат успехи, гнетут надежды и упования. Когда узнаем доносчика, то окажется, что мы часто пожимали ему руку, чокались с ним и пили за дружбу.

— Это печально, — заметил Шихин. Он посмотрел в свою соусницу и, убедившись, что она пуста, наполнил ее, наполнил остальные стаканы, чашки, баночки. — Я полагаю, нам надо выпить. За дружбу.

— Да! — подхватил Адуев. — Обязательно! Нам нужно выпить за истинных друзей, без которых жизнь была бы тусклой и бесполезной, без которых мне бы никуда не всплыть из морских пучин, не справиться с вынужденной посадкой! Выпьем за то, чтобы никогда черная кошка не пробежала между нами, чтобы и через годы мы, собравшись за этим столом, были столь же близки, чтобы искренни и чисты были наши помыслы! Налей, налей бокалы полней! — надсадно запел Иван Адуев, не в силах выразить чувства обычными словами. Надо сказать, что, подвыпив, он частенько затягивал нечто бравурное, особенно когда за выпивку платил кто-то другой. — А тебе нельзя, — сказал Иван дочери. — У тебя послезавтра экзамен.

— И не собираюсь, — ответила Марсела, передернув плечом.

Пусть передергивает, нас это в общем-то не касается, тем более что и экзамены у нее не затянутся — она завалит первый же, и зареванная, с распухшим носом, вернется в свой город, где вскорости выйдет замуж и успокоится. Но ненадолго, потому что муж окажется простоватым, явно ее недостойным ни по своим внешним данным, ни по внутренним. Посоветовавшись с папой, то есть с Иваном Адуевым, она скажет мужу, чтоб тот уходил. И тот уйдет. Молоденький парнишка, со своими незрелыми представлениями о семейном счастье, чего от него требовать? Обиделся и ушел. Просто поднялся и вышел в дверь. В домашних шлепанцах на босу ногу. Ничего поступок, а? И характер тоже ничего. Даже пиджак его остался на спинке стула, а в нем двадцать семь рублей. За одеждой своей не заглянул, хотя Марсела очень на это надеялась. К тому времени она уже отвыкла спать в одиночку и когда оказалась на своем диване одна, когда прошла неделя, месяц, а она все спала одна, а чаще и не спала вовсе, единственной ее надеждой стал пиджак, за которым муж, как она надеялась, рано или поздно придет. Он не пришел за своим тряпьем до сих пор, хотя прошло уже немало лет. И надо же, какие бывают извивы человеческой психики — мужнины трусики, носочки, рубашонки и штанишки, все, что осталось от того замужества, Марсела хранит, можно сказать, свято. Ни единого носового платка не выбросила. Сейчас ей далеко за тридцать, она работает не то механиком, не то контролером в кинотеатре, и если и есть у нее недостаток, то вполне объяснимый и простительный — любит Марсела выпить. А выпив, как бы возвращается к себе изначальной, становится обыкновенной Маруськой. Протрезвев, опять ощущает наплыв адуевского гонора и не может ничего с ним поделать. А так ничего, в остальном все в порядке. Но до этого еще далеко, так далеко, что неизвестно, состоится ли все это, хотя чего это я, уж состоялось. Но пока — далеко. Пока возвращаемся на Подушкинское шоссе, где Ошеверов, взбудораженный вином и предстоящим разоблачением доносчика, ходил по дому, громыхая и восторгаясь.

— Невероятно! Самые настоящие бревна! Бревна! Митька! Валя! Да вы не знаете, где живете! Вот когда окажетесь на пятом этаже дома, у которого нет даже чердака и потому крыша его и промерзает, и раскаляется на солнце, когда вы нанюхаетесь запаха сырого бетона, извести, масляной краски и прочей гадости, когда вы с мое пострадаете в бетонной клетушке...

— Между прочим, в тех клетушках есть канализация! — несколько назидательно заметила подвернувшаяся Марсела.

— О Марселина! — Ошеверов положил девушке на плечо тяжелую руку. — Если бы ты знала, как приятно иногда в дальних и опасных путешествиях встретить человека, который сразу увидит главное! Дай Бог тебе счастья в жизни, а пока не мешай мне восхищаться, я так редко чем-то восхищаюсь, и самое обидное — потом оказывается, что зря.

— Боюсь, Илья, что тебя и сейчас подстерегает нечто похожее, — заметила Валя.

— Не гневи Бога! — серьезно сказал Ошеверов. — Вы в хорошем месте. У вас все в порядке.

— Нет-нет, на дом я бочку не качу! — рассмеялась Валя. — Просто боюсь, как бы ты в нем не разочаровался.

— Не успею! — заверил Ошеверов. — У меня не будет на это времени. Так... — Он оглянулся по сторонам. — В подвал я уже заглядывал... Террасу освоил... Чердак! Хочу видеть чердак, — и он, приставив лестницу напротив лаза в потолке, полез наверх и вскоре скрылся в чердачной темноте. Некоторое время сверху доносилось лишь невнятное бормотание, шуршание сухого сена, потом послышались металлические удары, что-то упало, раздался испуганный вскрик и наконец все стихло. Но когда Шихин решил тоже подняться и убедиться, что с Ошеверовым ничего не случилось, в лазе показались его пятки. Сосредоточенно сопя, Ошеверов спускался вниз. И что-то тащил с собой — неудобное, тяжело постукивающее о лестницу, о бревна и даже, похоже, об ошеверовскую голову. Когда Илья спрыгнул наконец на пол и повернулся к свету, все увидели у него в руках большое ржавое ружье.