Прошлое и будущее - Шарль Азнавур

Сейчас или никогда

Счастье, как и несчастье, никогда не приходит в одиночку. Мне впервые предложили вернуться на сцену мюзик — холла «Альгамбра» в качестве большой знаменитости. «Обширная программа!» — как сказал бы де Голль. Я лихорадочно готовился к выступлению. Аида и Жорж Гарварянц поддерживали меня как могли. Не то чтобы я боялся, просто за свою жизнь претерпел столько неудач, что порой начинал сомневаться: а вдруг они все правы, и я ни на что не гожусь? В день выступления я метался по артистической уборной, как тигр в клетке, потом пошел посмотреть, что происходит на сцене. Ничто не могло успокоить меня. Наконец выскочил на улицу и выпил чаю в угловом бистро. Прошелся вокруг здания театра, на котором огненными буквами сияло мое имя, и это меня подстегнуло. Сейчас не время для упаднических настроений, от этого вечера зависит вся моя карьера! Сел в машину и съездил обнять на прощание дочь и родителей. Вернувшись в театр, распечатал поздравительные телеграммы, которые в нашей среде принято присылать в день премьеры. Несколько слов от «Друзей песни», от Монтана и Синьоре, Жана Кокто, Жаклин Франсуа, Жюльетты и Марселя Ашаров, Шарля Трене, операторш телефонной компании и бригад заводских рабочих приободрили меня. А затем понемногу начало собираться мое окружение: Жак Вернон, Андрюшка, Жан — Луи Марке, Маркиза и Рауль Бретон. Я почувствовал, что не одинок, что у меня есть поддержка. Когда оркестр заиграл вступление к первой части концерта, я начал готовиться: нанес на лицо тонкий слой грима, чтобы скрыть свою бледность, и надел синий костюм, специально пошитый Тедом Лапидусом для исполнения песни, на которую я возлагал все свои надежды и от которой в свое время Монтан отказался под тем предлогом, что у песен о профессии артиста нет никаких шансов на успех. Во время антракта я уже стоял за кулисами. И вот наступил решающий момент — оркестр заиграл мое вступление. Я вышел на сцену. Меня встретили жидкими, весьма жидкими аплодисментами. На моей стороне были только поклонники и друзья. А на премьерах собираются в основном люди, имеющие прямое или косвенное отношение к сцене. Одна песня, другая, шестая — ничего, в зале ледяное молчание, словно зрители уже готовы встать и, не оглянувшись, молча выйти вон. Я обливался потом, весь дрожал, но выложился по максимуму. После седьмой песни по сценарию был предусмотрен световой занавес — пришло время моей самой ударной песни. Тем более что я придумал для нее по тем временам достаточно новаторскую мизансцену — использование световых эффектов тогда еще не было в ходу. Я ринулся в бой:

Свою провинцию покинув в восемнадцать,Не сожалел я, легок был мой чемодан.Готовый за судьбу свою сражаться,Я точно знал — Париж падет к моим ногам.

По мере исполнения предыдущих песен я постепенно снял галстук, пиджак и расстегнул пуговицы на манжетах, чтобы теперь можно было медленно одеваться:

Я себя представлял на афишах и плакатах:Повсюду имя моеКрупней и ярче других во сто крат.Я себе представлял, что взрослым стал и богатымИ за автографом толпойКо мне поклонники спешат.

В конце песни, когда я был полностью одет, прожектор напротив сцены погас, и в этот момент разом вспыхнули прожектора, расположенные в ее глубине, ослепляя зрителей партера. И тогда я, танцуя, ушел за экран, образованый светом. Создавалось впечатление, что зрители находятся за партером, а занавес падает на авансцену. В этом месте я ожидал аплодисментов, однако в зале воцарилась гробовая тишина. Я добрался до левой кулисы, где стоял Жан — Луи Марке. «Завтра меняю профессию», — бросил я ему, на что тот ответил: «Выйди все же, поклонись публике да и кончай спектакль». Когда я, опустив голову, вернулся на авансцену и занавес снова поднялся, в зале послышался скрип кресел. Они что, уже уходят? Я обливался потом, стоя на краю авансцены, передо мной зияла черная дыра. Мало — помалу начал различать первые ряды. И вдруг понял, что весь зал, встав со своих мест, громогласно аплодирует. «Весь Париж», такой опасный и страшный, даровал мне сейчас самую необычайную в жизни радость. Мы стояли лицом к лицу — избранная публика, пришедшая увидеть мой провал, и я, полностью утративший боевой дух и вот — вот готовый разрыдаться. Конец спектакля был восхитителен. Меня вызывали снова и снова, за это время я бы успел спеть еще десять песен, но не стоило переходить границы, все хорошо в меру. Едва сошел со сцены, как на меня обрушились лицемерные: «я всегда говорил», «я никогда в этом не сомневался», «ты лучше всех», «старина, это было великолепно», и прочий набор неискренних слов, которые всегда можно услышать в подобной ситуации. Я слишком часто бывал бит, чтобы поддаться на обман, но все равно это доставляло мне огромное удовольствие. «Конец унижениям, конец бессонным ночам. Родилась новая звезда», — думал я. Не обольщайся, мальчик мой, самое трудное еще впереди. Преуспеть — одно дело, другое дело — удержать успех. Мне было всего тридцать три года, и я, словно перед боксерским поединком из пятнадцати раундов, задавался вопросом: Господи, сколько я еще продержусь?

Занавес. Антракт. Так это и есть кино?

Моя кинематографическая карьера началась с двух фильмов, которые не произвели большого впечатления на зрителей. Когда вышел второй из них, я заявил своему импресарио, что больше слышать не желаю о картинах, в которых надо петь, а предпочитаю быть актером в чистом виде. И вот однажды вечером 1957 года я сидел у стойки в ночном кабачке Франсуа Патриса на улице Понтье, и вдруг ко мне обратилась прелюбопытная личность. Он сказал: «Как вы посмотрите на то, чтобы сыграть в фильме роль без песен?» Коварный соблазнитель сразу же вызвал у меня симпатию. Его звали Жан — Пьер Моки, и предложение было следующим: он написал киноверсию романа Эрве Базена «Головой о стену», режиссером которой должен был стать Жорж Франжю, до того снимавший только короткометражки. Роль небольшая, но, как он сказал: «С ней вы можете рассчитывать на «Оскара»». Ни больше, ни меньше! Прочитав сценарий, я согласился за любую зарплату на гипотетическое участие в прибыли. С этим фильмом мы не заработали денег, я не получил «Оскара», но за это небольшое достижение удостоился «Хрустальной звезды» — приза за лучшее исполнение роли. Моки, мечтавший только о режиссуре, в 1958 году предложил мне сняться в фильме «Проходимцы», который собирался поставить сам. Фильм имел успех, и предложения посыпались градом. Первым, и довольно значительным, было предложение от Франсуа Трюффо. Он был на моем представлении в «Альгамбре», где кроме меня выступал немного сумасшедший Серж Даври. Трюффо недомолвками, невероятно стесняясь, предложил мне сняться в фильме в главной роли. Я и сам тогда был еще очень стеснителен, поэтому наш разговор постоянно прерывался тягостными паузами. Через несколько недель он пришел снова и рассказал, что нашел роман Дэвида Гудиса, главный персонаж которого полностью соответствует роли, которую он задумал для меня. Он размышлял еще и над над тем, в каких ролях занять Сержа Даври и Бобби Лапуэнта. Так я в 1961 году появился в фильме «Стреляйте в пианиста». В тот же год ко мне обратились Андре Кайятт по поводу съемок в фильме «Переход через Рейн» и Дени де ля Пательер — в «Такси в Тубрук», а в 1962 году Жан — Габриель Альбикокко предложил сняться в фильме «Американская крыса» с партнершей Мари Лафоре. Я снимался у Жюльена Дювивье, Рене Клера и многих других. Должен признать, что в этом отношении был очень избалован. Ко всему прочему кинокритики не донимали меня так, как музыкальные. В мире кино я чувствовал себя достаточно уверенно. Напряженная жизнь певца — исполнителя превращает его в своего рода эквилибриста, который должен удержаться «на канате» несмотря ни на что. Он зависит от веяний моды и вкусов составителей радиопрограмм, от того, хорошо ли продавались последние диски, от количества зрителей, пришедших его послушать в Париже или провинции, и, самое главное, он постоянно бегает в поисках песни, которая позволит ему продержаться один сезон, а то и больше. Певец не имеет права стареть, если только не является автором исполняемых им песен и если его песни останутся в памяти будущих поколений. Каждый новый исполнитель представляет для него большую угрозу. В кино все не так, не говоря уже о театре, поскольку актеры играют вместе, а певцы поют в одиночку. В тот момент, когда кинокритики дают оценку фильму, он уже отснят и выходит на экраны, работа завершена, и все заняты съемками в других картинах. Песенное творчество таково, что ты выходишь на сцену один и, сойдя с нее, опять остаешься в одиночестве. Это великолепная, но невероятно трудная профессия. В кино же съемочные дни проходят в компании партнеров, и чаще всего общение продолжается даже после окончания съемок. И то и другое было моей работой в те времена, когда я был всего лишь начинающей знаменитостью.