Чудеса и трагедии чёрного ящика - Игорь Губерман

Об этом трудно говорить сейчас вполне определенно, ибо и сегодня ученые спорят о физиологическом и психологическом назначении сновидений. Единодушно сходясь лишь в одном: это не случайный срыв отключенно отдыхающего мозга, а жизненная необходимость, такая же, как дыхание, вода, пища. Но в таком случае сны должны сниться и животным? Несомненно, отвечают исследователи. (Охотники даже утверждают, что в состоянии точно определить – лиса или заяц снятся их собакам. К сожалению, охотникам давно уже никто не верит, и они вынуждены излагать свои ценные наблюдения доверчивым рыболовам.) Но тогда какую роль играют сны у собак? Что за вожделения не становятся у собак явными желаниями, а стыдливо изгоняются в подполье? Ведь у них нет воспитанного обществом фильтра сознания.

Достоверно и доказательно обнаружено, что всем людям снятся сны каждую ночь – мы только в большинстве случаев не помним этого. Интересно, что электрическая активность спящего мозга в ряде областей даже выше, чем у мозга бодрствующего. Это неведомое рабочее (подчеркиваю – рабочее, а не отдыхающее) состояние – совершенно темная пока проблема, гипотез в которой – сотни.

Известный английский невролог Джексон завещал: «Поймите природу сновидений, и вы поймете психозы». В работе этой исследователям еще многократно пригодятся многочисленные идеи и толкования Фрейда – пусть не приемлемые целиком, но несомненно имеющие ценность.

Фрейд объяснял и шутки, остроты, каламбуры. Только и в них он отказался видеть познающее, моделирующее мир творчество. Шутки стали выглядеть в свете его теории тоже воплощением, реализацией спрятанных, вытесненных моралью цивилизованного общества стремлений – сексуальных или агрессивных.

Забывчивость, оговорки, описки и другие осечки памяти ученый анализировал с помощью убедительных и изощренных догадок и сопоставлений. Он утверждал, что глубина запрятанности в памяти какого-либо факта, лица или события диктуется скрытым нежеланием вспомнить о них, связанными с этим отрицательными эмоциями. И нет случайных неловкостей в поведении, отка зов памяти в разговоре и непроизвольных ошибочных действий. Все объяснимо, и очень часто оговорки обнаженно вскрывают сущность подлинного желания – сказать нечто прямо противоположное тому, что произносится вслух.

Психиатры уже давно отметили, что во всех видах поврежденной психики явно выделяются «два главные корня страстей человеческих: ненависть и любовь». Главные, но не единственные. Страх и гнев – эти охранные биологические реакции, свойственные всему живому, вполне естественно заслонили врачу Фрейду, ежедневно занимавшемуся больными, другие проявления человеческой психики. Так, агрессивность Фрейд считал от природы присущим человеку свойством, доставшимся по наследству от животных оружием – подарком естественного отбора, а потому свойством неистребимым, снабжаемым значительным запасом психической энергии: И тонкий удерживающий слой сознания, наложенный цивилизацией, казался Фрейду зыбким, ненадежным и не поддающимся упрочению барьером. Этим предопределилось отсутствие надежд на будущее человечества, и где-то впереди вырисовывалась даже возможная пропасть на пути его развития. Пропасть, определенная невозможностью совсем обуздать звериные инстинкты и ростом, совершенствованием оружия взаимоуничтожения. Так что же, есть ли она, эта непобедимая агрессивность?

Оказывается, есть! Это полноправная часть, той наследственно закрепленной программы действий, которую принято называть инстинктом оборонительным. А нападение, захват – естественная часть борьбы, которую ведет живое существо, чтобы уцелеть, и оборона в чистом виде – такое же проявление этой программы; как и агрессия.

Ты возразишь, читатель, ты скажешь: стоит всмотреться в себя лично и в наше человеческое окружение, чтобы убедиться: мы совершенно миролюбивы, у нас нет стремления убивать и захватывать.

Конечно, его нет. А стремление полностью удовлетворить возникающие желания, доказать свою правоту, убедить окружающих в мыслях, которые кажутся очевидными? Существует рефлекс цели – побуждающая сила поступков (для получения ли земных благ или осуществления идеи), а разве активная настойчивость не является его исполнительным мотором?

И еще. Вспомни, читатель, какими эмоциями ты реагируешь на сопротивление окружающих твоим желаниям, стремлениям и мыслям. Но ты человек, читатель, нормы человеческого общения позволяют тебе, несмотря на раздражение и даже гнев, пользоваться одним лишь оружием – трудом, убеждением, словом.

Вот здесь-то и начинается главное! Произошло следующее. Идеи Фрейда остались бы в пределах науки, плодотворно обсуждались бы и переосмысливались, в них вносились бы коррективы (воображение очень уж далеко заносило его – и он считал, что лишь законы психологии, а не законы истории и экономики движут человечество), не случись вот что: его идеи пригодились буржуазной политической идеологии.

Ничем не брезгуя, буржуазные, а вскоре фашистские «популяризаторы» брали от него все, что удавалось, чтобы приспособить его гипотезы к популярному оправданию насилий, совершаемых на планете. Они пользовались всем подряд: перечислением жестоких черт, доставшихся нам от предков, всей грязью, которую поднимали Фрейд и его ученики из глубин подсознания пациентов.

Нарисованный Фрейдом напор из глубины мозга темных устремлений стал широким оправданием будто бы неизбежных насилия и войн. Но ведь убийственные войны – не результат суммирования агрессивных стремлений каждого отдельного человека, а продукт всего человеческого общества, которое толкнули на эти войны группы людей, обладающих властью, средством заставить участвовать всех в их действиях и аппаратом пропаганды для внушения соответствующих идей. Войны – тема обсуждения для социолога и экономиста, а идеи ученого – только ширма.

Однако стоит ли превращать дерзкого мыслителя в наивную овечку, которую остригли злые волки – толкователи? Разве сам Фрейд не понимал, о чем он говорит и что утверждает? Он понимал прекрасно! Но борением общественно разумного сознания с черными желаниями он пользовался как психологическим инструментом познания человеческой природы – познания, и только.

Фрейд построил чисто исследовательскую психологическую модель нервных программ и связей, ошибки этой модели вскрываются дальнейшими поисками уже других ученых, а ценные гипотезы и факты (он был проницателен, этот человек без иллюзий и шор) служат психологии в их чистом виде, освобожденные от толкований, в которых он часто преувеличивал.

Вскрыв природу человеческой психики, равно богатую как добром, так и злом, Фрейд, в сущности, любил и принимал человека таким, каков он есть, – представлял его без иллюзий и фаты, пудры, розовой краски и приглаживания. С эгоизмом в его разнообразных проявлениях, с многочисленными низменными побуждениями и порой темными чертами. Любовь к придуманному, прикрашенному человеку легка и полна равнодушия, ибо тоже придумана и прикрашена. Видеть человека открытыми глазами и ориентироваться на его подлинную, реальную, а не сочиненную психику – значит строить в отношении его осуществимые, а не воздушные планы и любить его реальной любовью.

. Ум Фрейда с легкостью создавал мифы. О первобытной, например, основе религии – будто бы дикари, съев некогда главу рода, отца, потом обожествили его память. О страхе, первично возникающем у каждого человека при родах, и масса других. Здание, построенное на песке умозрений, без основы точных, добытых опытом и измерением фактов, беспрерывно требовало подпорок, и Фрейд с легкостью изобретал их. Среди этих подпорок были не только сочиненные мифы, но и ценные догадки. Кстати, и о возможной сущности сновидений и неврозов догадывались до него некоторые мыслители. Впрочем, вопрос подобного приоритета исчерпывающе пояснил ученик и биограф Фрейда: «Однако существует разница, сверкнула ли истина, как искра гениального ума, в афоризме и затем снова погрузилась в океан заблуждений или же она становится систематическим достоянием науки, чтобы никогда более не исчезнуть».

Из психологических гипотез с необходимостью должен был последовать метод лечения (ведь Фрейд был врачом), и метод был создан. Теоретическая схема психики, нарисованная всего двумя инстинктами и борением порожденных ими влечений с цензурой сознания, закономерно и логично подсказывала путь лечения.

Длительными расспросами, анализом сновидений и выслушиванием исповедей – непрерывного потока воспоминаний о событиях, страстях и эмоциях – врачу следовало обнаружить, опознать некогда загнанное цензурой в подполье влечение, стремление, душевную травму и, объяснив ее больному, тем самым провести через его сознание, освобождая запертую психическую энергию, которая в противном случае изливалась бы по другим каналам, создавая искажения психики, нервные болезни и параличи. Больной должен был многократно – в течение нескольких лет – с глазу на глаз беседовать с врачом, выяснявшим тайные пружины его страхов и нервозности. Методу психоанализа нельзя было научить показом (присутствие третьего искажало тон разговора), метод можно было лишь понять, опираясь на доверие к учителю, чтобы потом самому, на ощупь исследовать психику больного. Были ли у психоаналитиков победы? Безусловно. Только они, возможно, объяснялись внушением, которое исподволь производил врач. Но это уже совершенно иной метод, и механизмы излечения тут совершенно иные, а вовсе не освобождение психической энергии. Были и счастливые случаи прямого выхода врача-охотника на «психическую занозу».