Ева и Мясоедов - Алексей Николаевич Варламов

С той стороны реки появился всадник в лисьей шапке. Киргиз пустился через быструю реку, конь его поплыл в том месте, где обыкновенно был брод, и дядюшка понял, от какой беды уберегли его умные лошади.

– Все погибли бы: и мать, и я, и коней погубили б. А ниже был перекат: там по камням кое-как перешли, – рассказывал он эту историю много лет спустя. – Телку с теленком обменяли в колхозе на корову. Две головы на одну. Только с коровой не повезло. Молока давала всего семь литров. А потом померла, потому что, как ухаживать за ней, мы не знали. Выделили нам дальний покос, очень неудобный, и мы его поменяли на ближний. А там осока росла. Мы ж не знали, что нельзя корове осоку, и никто не подсказал… В Саввушке было два стада: колхозное и частное. У каждого свои пастухи. Их по очереди кормили и своим детям дома не давали столько еды, сколько пастухам.

Собственно он, Николай, и заменил в доме мужика, не дав семье умереть с голоду. В школе он всю войну не учился, однако не по лености. Дядька рос так быстро, а питался так плохо, особенно зимою, что организм его не поспевал, и две военные зимы подросток проболел, тело его покрылось чирьями с головы до ног, особенно много их было в подмышках и в паху – по-народному это заболевание называлось «сучье вымя» и лечилось горячим пестиком, который зажимали под мышкой. Бабушкин первенец подолгу лежал на печи, набираясь сил, как былинный богатырь из села Карачарова, а летом все проходило, он вставал на ноги и шел работать подпаском у глухого пастуха Тихона, про которого все хозяйки на селе знали: если громко спросить его: «Тихон, где моя корова?», то старик ничего не услышит. А если прошептать: «Тиша, Тиша, поди, я тебе картошечки испекла», тотчас поворотится. Тихон рассказывал своему помощнику о том, что в молодости его в большой строгости воспитывал отец, наказывая за малейшую провинность, а в двадцать пять парню это надоело и он обломал об отцовские бока оглоблю.

– Вот теперь вижу, что у меня есть сын, – молвил старик.

Под Тихоновым руководством дядюшка научился пасти коров, косить, метать, делать копны. Он замечательно умел управляться с лошадьми, и сам председатель колхоза хвалил его за работу. Высокий, плечистый красавец с широким открытым лбом, ясными глазами – Николай Алексеевич точно вобрал в себя лучшее, что было в славянской породе; худощавый погодок брат его был не так хорош собой, но проворнее, хитрее и смышленее, он меньше смотрел в землю, а больше по сторонам, навсегда полюбив бродяжничать; вдвоем они отбивались от деревенских, если те приставали или дразнили «мясоедами», а потом и сдружились с ними. Интеллигентные дети научились драться, материться, курить и выпивать, жевать лиственничную смолу и подтираться снегом, они умели тонко-тонко срезать кожуру с картошки, чтоб не пропало ни грамма питательного вещества, заботились о матери, которая все больше чувствовала в них опору, а дед тянулся к дочери, единственной, по-прежнему безоглядно его любившей и не задумывавшейся над тем, что рано или поздно папа покинет маму и вернется либо к Тузику, либо пойдет бродить по свету и искать еще кого-нибудь, кто не устоит перед обволакивающим взглядом его слегка безумных колючих синих глаз.

Приходили письма от музыкантши, она исправно платила за обе московские комнаты, но предупреждала, что удерживать жилплощадь становится все труднее: по мере того, как облако войны уходило на запад, Москва наполнялась беженцами, селившимися без всяких ордеров и мандатов в незанятых комнатах, и бабушка поняла, что надо как можно скорее возвращаться. Но сделать это оказалось еще труднее, чем в эвакуацию уехать.

Осенью 1944-го дед получил вызов от Тузика и стал собираться домой: за три года народного учительства он был сыт по горло сельской жизнью и хотел одного – вернуться в Москву. Взять с собой семью он не мог, да и вряд ли хотел: Алексей Николаевич посчитал свои обязанности перед бывшей женой и детьми исполненными сполна, забрал эмалированное ведро меда, которое намеревался выгодно продать, и, пообещав отослать половину вырученных денег семье, уехал. Но всю последнюю военную зиму не было от него ни слуху, ни духу – ни переводов, ни писем.

Эта зима оказалась самой тяжелой. Бабушка хорошо понимала, что одна с тремя детьми она из Саввушки не выберется. В Москве ее никто не ждал, комната была занята, и Мария Анемподистовна принялась вынашивать и разрабатывать планы возвращения с той степенью тщательности и предусмотрительности, которая отличала ее во все трудные минуты жизни. В ноябре они перебрались из деревни в город Рубцовск, где находилась большая железнодорожная станция и эвакуированный из Харькова тракторный завод. На него бабушка имела особые виды: там можно было в подходящий момент устроиться работать проводником на грузовых платформах, которые перевозили по всей стране трактора.

С жильем в Рубцовске было худо, и они поселились на квартире, хозяева которой согласились принять семью эвакуированных при условии, что те будут обеспечивать дом теплом, и каждый день мой дядюшка Борис Алексеевич приносил из школы в единственных на всю семью подшитых валенках ворованный уголь – им топили, и каждую ночь он просил бабушку будить его в четыре утра, а затем, положив за пояс топорик, уходил за штакетником для растопки, и каждую ночь бабушка не спала и не знала, вернется он живой или нет.

Штакетник он отдирал от ограды закрытой рубцовской церкви, и самое ужасное случалось, когда звук выходящего из поперечины забора гвоздя попадал в резонанс с деревянным куполом и разносился в морозную ночь по всей округе. Несколько раз его чуть не поймали, но на следующую ночь Борис снова шел к редеющей ограде. Старший брат его работал в столовой ФЗУ, откуда иногда приносил судки с супом и кашей, младшая дочка ходила в школу, где детей каждую неделю проверяли на вши и где вместо тетрадок писали на газетной бумаге чернильным карандашом, а у самой бабушки постоянной работы в Рубцовске не было, только время от времени удавалось получать заказы на шитье, но была надежда, что они смогут вернуться в Москву.

Зима была бесконечно долгой, холодной, тревожной и страшно голодной, организм подросших детей требовал все больше еды, а из соседней комнаты, где жили местные спекулянты, доносились визгливые вскрики, навсегда врезавшиеся в память всех Мясоедовых:

– Юра, ешь с хлебом, кому сказала!

Сами же они пили морковный чай, но не из кружек, а из