Жестокое милосердие - Богдан Сушинский

— Только не матерись, как солдафон, ты не в окопах, — снова повернулась к нему лицом Мария. — Хотя в каких там окопах?… Как только немцы прижали тебя, сразу сбежал. Оставил нас, предал и сбежал. Господи, знала бы я тогда, когда встретила тебя наверху, возле окопов, что ты без приказа, тайком!…

— Пристрелила бы? — оскалился Рашковский. — Я вижу, при Беркуте ты окончательно скурви… пардон, скомиссарилась.

— Так, Рашковский, ты что, арестовывать меня пришел?

Он молча, вплотную подошел к ней, внимательно посмотрел в глаза, провел взглядом по распущенным спадающим на плечи волосам, по шее.

— Если арестовывать, тогда выйди. Мне нужно переодеться. И не пялься на меня. В доте, пока ты был своим, старшим лейтенантом, я это еще как-то могла терпеть. Сейчас не намерена.

— Терпеть она, видите ли, не намерена? Вот как! — провел пальцами по ее шее. — Что ты знаешь о том, что такое «терпеть», когда попадают в следственные камеры полиции? А еще хуже — в гестапо?

— Догадываюсь.

— Нет, — решительно покачал головой Рашковский, воинственно улыбаясь. — Ты там такого натерпишься, что и на Страшном суде с содроганием вспоминать будешь. Но отпустить я тебя, конечно, не смогу, поэтому можешь не умолять.

— Я не собираюсь умолять тебя, Рашковский! Просто я требую, чтобы ты вышел и дал мне возможность одеться. Все-таки ты называешь себя начальником полиции, а не бандитом.

Мария потянулась к висевшему на веревке возле печки платью. Оно еще было сыроватым, а хозяйка куда-то запропастилась. «Ах, да, ее, конечно, не впустили в дом, придержали на улице. Хоть бы ее не арестовали! Из-за меня. Как же они выследили?»

Все-таки сняла платье, еще раз ощупала его, стараясь не обращать внимания на Рашковского. Но он вырвал платье из рук, привлек к себе, прижал к столу и, впившись губами в шею, начал нервно шарить по икрам ног, пытаясь захватить подол рубашки.

Несколько минут она просто сопротивлялась, пытаясь оттолкнуть его, вырваться из объятий, отойти от стола. В конце концов, уже рыча от злости, Рашковский сумел сжать ее, приподнял и попытался донести до кровати. Но прежде чем Мария почувствовала, что Рашковский отрывает ее от земли, рука ее случайно наткнулась на все еще горевший фонарик. Девушка машинально сжала его и в то мгновение, когда майор приподнял ее, ударила ребром тыльной стороны в висок. Потом еще раз, значительно сильнее.

Почувствовав, что ноги вновь коснулись земли, а объятия ослабли, Мария с ненавистью проследила, как, все еще не размыкая рук, Рашковский стал оседать на землю… А как только опустился у стены, брезгливо оттолкнула его и ухватила лежащее у печи полено…

Мария так и не поняла, убила она Рашковского, или же он всего лишь потерял сознание. Отскочив от него, она отбросила полено, быстро сунула ноги в сапоги и, схватив тулуп, которым была укрыта, бросилась к окну.

Шпингалеты долго не поддавались, и она рвала их, казалось, целую вечность. В любую минуту в дом могли войти. Или мог прийти в себя Рашковский. Но она видела, что в садике, куда выходило это окно, никого нет. Это придавало ей силы.

Уже оказавшись по ту сторону его, она подумала, что нужно было бы забрать у Рашковского пистолет. «Андрей, конечно, забрал бы его. И сделал бы это спокойно», — мелькнуло в ее сознании. Однако решиться на то, чтобы снова вернуться в дом, уже не смогла.

Выглянувшее было солнце опять скрылось за завесой фиолетово-серого утреннего тумана. Снег был влажный и почти не скрипел. Все замерло: ни ветра, ни голосов, ни птичьего пения. Марии следовало поскорее уходить от этого страшного дома, бежать, но она почему-то не могла отважиться на бег, словно боялась, что шаги ее разбудят, разорвут эту предмогильную тишину.

Медленно, будто во сне, она прошла через сад, прокралась вдоль заиндевевшей живой изгороди, никем не замеченная проскочила небольшую ложбину, за которой серела спасительная рощица…

Уже из-за деревьев она увидела, что за развалинами, у мостика, топчется несколько немцев, а чуть в стороне, за холмом, чернеют два мотоцикла. «Это и есть один из постов, которыми они окружили село», — поняла Мария и удивилась: никакого ощущения страха! Ни страха, ни холода. Хотя тулуп она до сих пор несла в руках.

Не спуская глаз с поста, Кристич начала неслышно, бочком, переходить от дерева к дереву, подкрадываясь все ближе и ближе к концу рощицы. И даже не заметила, что позади нее деревья уже расступились, а метрах в двухстах, посреди луга, сереет небольшой сарай-сеновал…

36

Хотя вечером, ложась спать, Беркут и не придал особого значения рассказу Мазовецкого о людях, которых мальчишка-пастушок заметил возле Лазорковой пустоши, но, проснувшись утром, первым долгом спросил именно об этом мальчишке. И попросил поручика еще раз пересказать все, что удалось узнать от него.

— Самое странное в этой истории — что люди были одеты в какие-то зеленоватые халаты. И автоматы у них были тоже какие-то странные, совершенно похожие на шмайсеры.

— С диском вместо рожков?

— О дисках он не говорил. Просто говорил: «Не такие, как у немцев». Они прошли довольно близко от него. Он сидел в кустах и видел висевшие у них на плечах автоматы. Говорит, что вроде бы ствол в дырках. И, похоже, что разведчики. Или десантники-диверсанты, что уже не имеет особого значения.

— Мальчишке эти автоматы действительно могли показаться странными, поскольку он мог никогда не видеть их. А на вооружении в Красной армии сейчас именно такие автоматы: в кожухе ствола — дырки, вместо рожка — диск. Если бы ты сообщил об этой детали вечером, наверное, до утра я так и не уснул бы.

— Какая впечатлительность! — иронизировал Мазовецкий, зажигая «летучую мышь». — Раньше за тобой такого не замечалось.

— Похоже, что он видел десантников, прибывших для связи с нашей группой. Штаб партизанского движения обещал прислать ее. Они сообщили об этом Иванюку перед боем на Змеином плато. Я тогда слабо в это верил: пришлют — не пришлют. Но, очевидно, где-то там, в штабе партизанского движения, действительно рискнули и сбросили.

— О десантниках я ничего не слышал. В селе молчат.

— Однако полицаи уже знают о них. Недалеко от нашего лагеря, в поле, немцы обнаружили парашют. Но идти в лес десантники, очевидно, побоялись. Услышали стрельбу, или, может, сразу же кто-то из местных предупредил, что в лесу каратели.

— Значит, сейчас они прячутся.

— Ищут связи с «группой Беркута», а также с отрядом Иванюка или Роднина. С ними должен быть радист, которого специально направили в мою группу. Во всяком случае, так меня информировали из штаба.

— Так это было еще до твоего пленения?

— До пленения, до побега, до польского рейда. Вроде не так уж и много времени прошло, а сколько событий, словно еще две жизни прожил.

— Кстати, как Большая земля связывалась с Иванюком?

— Через отряд из соседней области. Приходил связной.

— Значит, в этот раз связной, который должен был сообщить Иванюку или тебе о высадке десанта, к нам не дошел? Перехвачен фашистами или погиб в перестрелке.

— Логично, — мрачно согласился Беркут, одеваясь. — Вот только, как все это объяснить десантникам? Если там действительно есть радист — это очень важно для нас. Будет связь с Москвой. Об этом можно только мечтать. И, конечно, последуют серьезные задания.

— А может, Москва просто-напросто хочет основательно проверить тебя? Все-таки столько лет в тылу врага. Мало ли что. Польская разведка обязательно проверяла бы.

— У них достаточно сведений, полученных обо мне и нашей группе от Иванюка, Роднина и командира того отряда, где есть радист. Ну а действия группы говорят сами за себя.

Хотя Беркут произнес это очень уверенно, все равно и сам он, и Мазовецкий понимали, что для Москвы всех этих сведений может оказаться мало. Тем более что, уже после договоренности о высадке десанта, Беркут успел побывать в руках у немцев, совершить побег, и невесть где пропадал. Причем самое сложное, что никто не знал, какие аргументы понадобятся штабистам из Москвы, чтобы они окончательно поверили Беркуту.

— Думаю, что на встречу с этими аборигенами Лазорковой пустоши нам следует идти вместе, — нарушил молчание Мазовецкий. — Все-таки я могу подтвердить все, что ты им скажешь.

— Пойду только я. Тебе еще несколько дней нужно отлежаться, подлечиться. Надеюсь, азам медицинской помощи Смаржевский обучен?

— Лучше любого фельдшера. По-моему, он способен сделать даже небольшую операцию. Судя по всему, к обязанностям резидента готовился основательно. Но все же я хотел бы пойти с тобой.

— Нет, поручик, решено. Дождешься меня здесь. Хорошо было бы, если бы Смаржевский угостил нас чаем. Сразу после завтрака я бы и пошел.

— В немецком мундире?

— В нем легче пройти. К тому же другого у меня сейчас нет. Надо решиться, пока десантники еще здесь. А я верю, что это они. Потом найти их будет очень сложно. А то и вовсе попадут в лапы фашистов или погибнут. Тогда уж в Москве точно решат, что предал их Беркут. Так неожиданно исчезнувший, погибший и вновь воскресший…