С.С.С.М. (СИ) - Конфитюр Марципана

Краслен еще раз оглядел карту. Ближайший к Клоппенбергену "воспитательно-оздоровительный" лагерь находился в деревушке Мюнненбах — он так и назывался. Вряд ли люди Гласскугеля стали бы пригонять заключенных для опытов издалека.

— Пойдем, приляжем! — раздалось из-за спины.

— Кунигунда, что ты знаешь о воспитательном лагере Мюнненбах? — спросил Краслен, не оборачиваясь.

— Ну… Это частный лагерь.

— Частный?!

— Ну да. А что, ты хочешь получить там должность? Говорят, надзиратели зарабатывают получше официантов. Но когда же ты, наконец, повернешься и оценишь мою новую шляпку?!

***

На другой день Кирпичникову удалось раздобыть телефонный справочник. "Воспитательно-оздоровительный лагерь Мюнненбах" там имелся. Краслен позвонил.

— Лагерь Мюнненбах, Гертруда, рада слышать, чем могу помочь вам?

— Я… — Кирпичников смутился от форсированной вежливости. — Меня интересуют… заключенные…

— Вы имеете в виду человеческий материал? — услужливо отозвались на том конце. — Лагерь Мюнненбах рад предложить вам лиц низшей расы в кратчайшие сроки и по умеренным ценам! Предпочитаете в аренду или насовсем?

— Э-э… Насовсем.

— Здоровых, больных, доходяг? Доходяги дешевле! Кстати, у нас сейчас проходит акция: при покупке кормящей матери — младенец бесплатно! Кстати, вам как рабочую силу или для опытов?

— Для опытов. Медицинских. Я собираюсь тестировать лекарство. И кстати, ваш лагерь мне посоветовал один коллега. У них предприятие в Клоппенбергене. Это… Ну, как его… Черт возьми, забыл, как называется… Ну, это… Ох… Ну, как его?

— Фармацевтическая фирма Арендзее? — любезно подсказала секретарша.

— Точно, точно!

— Это наши постоянные клиенты!

— Разумеется!

— Итак, вы покупаете?..

— Скажите, а… ну эти самые… "лица низшей расы"… Вы доставляете их по железной дороге или грузовиками?

— В целях экономии средств наших клиентов человеческий материал перегоняется пешком! — торжественно сообщила девушка. — Так сколько голов вам отправить?

***

В ближайшей аптеке из продуктов фирмы Арендзее была только касторка. Впрочем, неизвестно, выпускало ли предприятие, прикрывавшее делишки Гласскугеля и его подчиненных, еще что-нибудь. Краслену было достаточно и касторки. Аккуратные брюнны не забыли снабдить свой продукт инструкцией по применению, почтовым адресом для жалоб и телефоном изготовителя. "Вот и отлично! — подумал Кирпичников. — Кажется, задача решена! Еще пара дней, и красностранские ученые спасены!".

— Да! — сухо ответили на том конце после того, как телефонистка соединила Краслена с загадочной фирмой.

— Фирма Арендзее?

— Да. Я слушаю.

— Это… это из Мюнненбаха. Просим прощения, мы потеряли ваш адрес. Куда подогнать очередную партию человеческого материала?

На пару секунд воцарилось растерянное молчание.

— Вы ошиблись. Мы не сотрудничаем ни с каким Мюнненбахом и не нуждаемся в материале, — услышал Краслен. — Сожалею.

Интуиция подсказала пролетарию, что продолжать разговор не стоит. Да, он малость недооценил людей Гласскугеля. Зато убедился в том, что идет по верному следу. Короткое молчание в трубке не оставило сомнений: фирма Арендзее — это оболочка, скрывающая деятельность фашистов для получения оживина. Но как через нее пробиться?

Кирпичников прошелся по комнате взад-вперед. Сел. Вздохнул. Встал. Снова прошелся. Плюнул под ноги. Махнул рукой — эх, была-небыла! Снова снял трубку, повернул ручку на аппарате, сказал номер лагеря.

— Послушайте, Гертруда, а вам там, случаем, не требуются надзиратели?

Фон дер Пшик был рад, что зять наконец решил заняться делом.

Глава 22

В лагерь Краслена взяли легко и быстро. Отделу кадров понравилось отсутствие образования у кандидата, то, что он не работал никем, кроме официанта, отрекомендовался поклонником канцлера и ненавистником книг, а также был в хорошей форме и умел стрелять — спасибо урокам военной подготовки в красностранской школе! Вахта длилась пять дней: в течение них младший надзиратель проживал при лагере. После этого его отпускали домой — на два дня.

На первые выходные Краслен вернулся мрачным и неразговорчивым.

Кунигунда вертелась вокруг него, рассказывала, как соскучилась, старалась услужить то так, то эдак… Кирпичников или огрызался, или отмалчивался. Торжественно отобедав с женой и тестем, он ушел в ту комнату, где раньше лежал больным. Заперся и до вечера никого не хотел видеть. Сидел, думал. Крутил ручку радиоприемника, тщетно пытаясь поймать что-то, кроме фашистской пропаганды. Тоскливо глядел в окно на дождь, полицейских, волочивших под руки какого-то несчастного, и торопливых, равнодушных прохожих, отгородившихся от мира раскрытыми зонтами и поднятыми воротниками макинтошей. Бессмысленно листал книги, найденные на полках, — и не находил в них ничего, кроме восхвалений деспотического режима.

Ближе к ночи Кунигунда подобрала ключ к его двери, по-хозяйски заявилась в комнату и на правах собственницы залезла к Краслену в кровать. Прижималась, гладила, шептала:

— Почему ты такой грустный? Ну скажи мне! Ну пожалуйста! Ну чем ты занимался в этом лагере?

В действительности почти всю пятидневку Кирпичников провел на вышке с автоматом: смотрел на копошащихся внизу сине-желтых человечков. Обычно они или стояли на плацу в ожидании переклички, или шагали в производственные блоки, или шагали оттуда, или учились шагать под руководством фельдфебеля, или наблюдали за расправой над теми, кто шагал неправильно, или перетаскивали в сторону крематория товарищей, отшагавших свое.

Еще время от времени ему поручали разные мелкие задания. Конвоировать перемещения внутри лагеря. Раздавать баланду. Присутствовать при отбое и следить за правильным положением несчастных: непременно на боку, впритык друг к другу, без штанов (сон в штанах противоречил внутреннему распорядку). Потом приходилось заниматься и другим…

— Тебе было трудно, да, милый? Это очень тяжелая работа, не правда ли?

— Да.

— О, я тебе понимаю! Ты был шокирован! Ты, наверное, даже пожалел, что туда устроился?

— Наверное.

— Конечно, Курт, я знаю, тебе плохо! Я ведь чувствую, все чувствую! Тебе не хотелось там оставаться, не правда ли? Там очень плохо! Ты хотел поскорее вернуться!

— Хотел.

— Разумеется, милый! Тебе очень грустно! Но ты ведь не виноват в том, что все эти люди там оказались! Не ты создал их извращенцами, не ты заставил злоумышлять против брюннского народа, не ты толкнул на преступления, не ты посадил за решетку! Ты просто караулишь их, ты выполняешь свою работу!

Сколько раз за неделю Краслен сам внушал себе эту трусливую мысль! Сколько раз он благодарил судьбу за то, что сидит на вышке, а не "трудится" в газовых камерах! Сколько раз прятался за эту мысль как за занавеску от зрелища издевательств, от крика женщины, пинаемой армейскими сапогами, от обтянутого кожей скелета, упавшего на пороге комендатуры, от сортировки волос, предназначенных для фабрики автомобильных запчастей, от необходимости быть таким же как все, не выделяться, уметь наказывать, уметь унижать, уметь пользоваться плеткой…

Чем чаще твердил себе Краслен о своей невиновности, чем больше старался сохраниться чистым, тем грязнее и преступнее казался сам себе. Не тогда, когда был заперт в каталажке с чернокожими, не тогда, когда попал в плен к гостеприимным Пшикам — по-настоящему несвободным, увязшим, запутавшимся, беззащитным Кирпичников почувствовал себя только здесь, в роли надзирателя, в роли хозяина чужих жизней. Он слишком поздно догадался, что, надев фашистскую форму, испачкался так, что вряд ли когда-то сможет отмыться. Молчаливое наблюдение беззаконий делало Краслена их соучастником. Он был бессилен спасти заключенных — и чувствовал себя вдвойне виноватым. Вступишься за инородца — разоблачишь себя, погибнешь понапрасну, не спасешь ученых, лишишь Вождя бессмертия, позволишь фашистам завладеть страшным оружием — оживином. Не вступишься — подтвердишь, что ты раб. А может ли раб сражаться за свободу ученых, если не имеет своей собственной?