Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений - Бенно Тешке
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Экскурс – Майкл Манн: теоретический плюрализм, исторические случайности
Труды Майкла Манна представляют собой, вероятно, наиболее полную и наиболее влиятельную версию модели геополитической конкуренции, встроенной в более широкую плюралистскую теорию возвышения Европы. Манн датирует начало бурного развития Европы XII в. Взаимосвязь капитализма, нововременного государства и нововременной системы государств прослеживается им на трех этапах, которые рассматриваются как элементы постепенного процесса: 800-1155, 1155–1477 и 1477–1760 гг. – последний год маркирует возникновение нововременной системы государств.
Зачатки капитализма Манн обнаруживает уже на первом этапе. «Безголовая» структура феодальной политической власти создает возможности для ориентированного на прибыль экономического поведения[89]. Оживление городов и возобновление торговли на большие расстояния соединились с технологическими новациями, интенсивным сельским хозяйством и общей миротворческой рамкой христианства. Источники и взаимосвязи этих сетей сил, запустивших «европейское чудо, были гигантскими сцеплениями случайностей» [Mann. 1986. Р. 505]. Считается, что только христианство было необходимым условием, отличающим Европу от соперничающих с ней цивилизаций [Ibid.].
На втором этапе дальнейшее развитие было обусловлено двумя дополнительными случайностями – одной внутренней и одной внешней. Во внутреннем плане экологические (плодородие почвы) и геокоммерческие (навигационные возможности в зоне Атлантики и Балтики) факторы обеспечили интенсификацию сельского хозяйства и коммерческую экспансию. В то же время развитие «координационных государств» (территориальных федераций, которые согласовывали интересы могущественных социальных групп) шло вместе с ростом внутриевропейского геополитического давления и «Военной революцией», что запустило процесс перехода от феодальной политической фрагментации к многогосударственной системе. «К 1477 г. эти сети сил приобрели свой нововременной облик, став многогосударственной капиталистической цивилизацией» [Mann. 1986. Р. 510]. Во внешнем плане ислам заблокировал экспансию на Восток, завоевав Константинополь (1453 г.), что стало концом православного христианства. Закрытие Востока и возможности, предоставленные Западом, способствовали тому, что силы устремились к Атлантике. «Двумя важнейшими условиями этого стала политическая блокада на Востоке и сельскохозяйственные и торговые возможности Запада» [Ibid.].
Третий этап характеризовался быстрой интенсификацией военной конкуренции, которая запустила рост военных расходов, создание новых модусов финансовой политики и управления, а также распространение «органического государства». Политические образования, которым не удалось выдержать военную конкуренцию, были уничтожены. Хотя Манн признает различие между французским абсолютизмом и британской конституционной монархией после Славной революции, он все равно помещает их в одну идеально-типическую рубрику «органичного государства». Абсолютистские режимы, вроде Франции, были «мобилизированными государствами», которые пользовались «деспотической властью» над «гражданским обществом», а также располагали «определенной финансовой и людской автономией» на той территории, которая была богата людскими ресурсами, но бедна в экономическом отношении [Mann. 1986. Р. 437]. Конституционные режимы, вроде Англии и Голландии, были «фискальными государствами» с незначительной деспотической властью, но с сильной «инфраструктурной властью», реализующейся на территориях бедных людскими ресурсами, но богатых экономически. Однако Манн, не углубляясь в различия этих режимов, в конечном счете объединяет их в одну категорию, которая подчинена одному и тому же конкурентному давлению, вызывавшему тождественные государственные реакции[90]. Он приходит к выводу, что «рост нововременного государства в финансовом отношении объясняется прежде всего не внутренними факторами, а геополитическими силовыми отношениями» [Mann. 1986. Р. 490]. Завершение этого общесистемного процесса датируется периодом XVII–XVIII вв.
Новое время? Какое Новое время? Критика модели геополитической конкуренции
Однако при более внимательном рассмотрении модели геополитической конкуренции вскрывается целая цепочка теоретических проблем и исторических неточностей. Эти несообразности обнаруживаются тогда, когда мы (1) ставим под вопрос «данность» системы множества государств и, соответственно, отсутствие теории происхождения европейского политического плюриверсума; (2) обнаруживаем отсутствие социальной теории войны; (3) соотносим универсальные следствия геополитической конкуренции с весьма различными в институциональном отношении формами политических сообществ Позднего Средневековья; (4) оспариваем объяснения успеха или провала этих трансформаций в различных регионах; (5) ставим под вопрос определение политического Нового времени в этих объяснениях; (6) поднимаем вопрос о роли капитализма.
Мы видели, что эта модель исходит из уже наличного множества политических образований в позднесредневековой и ранненововременной Европе (см., например: [Reinhard. 1996b. R 18]). Этот геополитический плюриверсум принимается всеми, за исключением Томаса Эртмана[91], как данность. Хотя этот плюриверсум, конечно, нельзя «считать» с наличных общественных отношений собственности в той или иной точке времени и пространства, я показал, как геополитическую фрагментацию можно понять в качестве результата классовых конфликтов, которые раздирали последнюю общеевропейскую империю. Поэтому геополитическая множественность была не естественным, географическим, этническим или культурным феноменом, а итогом классового конфликта.
В модели геополитической конкуренции, которая постоянно апеллирует к примату военного соперничества, в то же время отсутствует социальная теория войны. Считается, что военная, фискальная и институциональная централизация проистекает просто из постоянного геополитического давления. Затем внимание смещается к тому, как властные элиты реагировали на это давление путем перестройки внутренних техник извлечения средств, военной мобилизации и институциональной рационализации. Однако, если каждый правитель был вынужден реагировать на внешнее давление, кто и на каком основании вообще запустил этот процесс? Другими словами, труды по геополитической конкуренции не объясняют, почему простой факт территориального соседства необходимым образом вызывает конкуренцию. Это не вопрос исторического описания геополитического конфликта, а вопрос причинно-следственного объяснения. Если сказать еще более радикально, этой модели не удается объяснить, почему ранненововременные политические образования были экспансионистскими.
Это весьма поразительное отсутствие социальной теории войны приводит к двум методологическим дилеммам. В социально-центрированных описаниях первичный стимул выносится вовне и приписывается международным силам; напротив, в системно-центрированных теориях он приписывается натурализованной конкурентной межгосударственной системе. Однако простое географическое соседство политических образований само по себе не способно объяснить, почему межгосударственные отношения периода Позднего Средневековья и раннего Нового времени были настолько воинственными, если только мы не примем в качестве предпосылки сомнительное с антропологической точки зрения представление о человеке как естественном максимизаторе власти или же психологическую модель рационального выбора, в которой минимизация риска создает неизбежную дилемму безопасности. В этих дилеммах воспроизводится социологическая бедность реалистичного мышления и антиисторические абстракции системоцентрированных неореалистских теорий. Неприемлемое гипостази-рование системного давление требует поэтому рамки анализа, которая оказалась бы достаточно широкой для понимания «внешних» факторов как внутренних для самой системы. Также требуется перейти к пониманию системы не как абстрактного «третьего образа» [Waltz. 1959], действующего в своей собственной логике поверх и по ту сторону от слагающих ее акторов, а как внутренне связанной с «генеративной структурой», которая объясняет частоту войн. Мы должны восстановить связь социального содержания войны
