Бледный гость - Филип Гуден

Я запаниковал. Затаив дыхание, я бросал затравленные взгляды по сторонам. В глубине леса уже царила ночь, хотя солнце еще не село. Мрачные облака затянули небо. Видимо, ясная июньская погода исчерпала себя. Мне показалось, я узнаю верхушки ближних деревьев. Это было убежище Робина, его логово, вернее, гряда старых лесных великанов, окаймлявшая поверху насыпь, под которой оно находилось.

За спиной у меня раздался шелест листьев. Потом прекратился. И раздался вновь. Кто-то осторожно крался в моем направлении. Без колебаний я рухнул на четвереньки. Наверное, мною руководил инстинкт. Словно животное, я вперился взглядом в темноту, пытаясь обнаружить нору, ведущую в берлогу Робина. Вот она! Я пополз вперед, но ошибся. Оказывается, когда стоишь на четвереньках, все вокруг выглядит иначе. Затравленным зверем я вертел головой по сторонам. Встань и встреть своего врага как человек, говорил я сам себе, но не находил в себе сил сделать этого. Скорее чувствуя, как темный силуэт приближается ко мне, я метнулся в противоположном направлении и совершенно случайно обнаружил, что позади меня – нора в убежище лесного дикаря. Эта вонючая, грязная нора теперь показалась мне такой родной и уютной. Узкий лаз расширился в вымоину под корнями деревьев. Едва заметные остатки света пробивались сквозь сплетение корней.

Я затаился. Ситуация была подобна той, когда мелкий зверек укрывается в своем жилище, тогда как хищник рыщет неподалеку, принюхиваясь в поисках входа. Я изо всех сил напрягал свой слух, но до меня доносились лишь звуки леса. Может быть, я ошибся, и Освальд не хитрил, не делал крюк, чтобы застать меня врасплох, и все, что я услышал и увидел, являлось лишь игрой моего перенапряженного рассудка. Но и в этом случае я считал, что лучше пока сидеть в норе Робина и не высовываться. Более безопасного места в лесу сейчас было не найти, хотя прежде, сказать по правде, эта берлога меня пугала.

Откинувшись на локтях назад – раз уж мне предстояло просидеть здесь некоторое время, я имел право расположиться так, как мне будет удобно, – я рукой сдвинул какой-то предмет. На ощупь он походил на коробку. Я, естественно, сразу же вспомнил шкатулку, которую мне показывал Робин и которую позже я показывал Филдингу, с ее животным (те жуки) и растительным (обрывки бумаги) никчемным содержимым. Похоже, дикарь хранил тут целую коллекцию коробочек. Я потряс находку. Внутри что-то лежало. Я крепко сжал ее в руках, в надежде позже исследовать ее тщательнее.

Время шло, и я начал уставать от сидения в темноте. Звуки снаружи – шорохи, шуршание, неясные вздохи – напоминали все что угодно, только не присутствие рядом человека, так что я сделал вывод, что если кто и был там, то уже, должно быть, устал от ожидания, как и я, и ушел.

Мои догадки оправдались. Никто не схватил меня, едва я выполз на свежий воздух. Никто не пустился преследовать меня, пока я спешил покинуть погрузившийся во мрак лес, на ходу зарекаясь ни за что на свете более не пересекать его границ. Вздох облегчения вырвался у меня из груди, едва я достиг открытого пространства. Солнце садилось. Вокруг никого не было. Я посмотрел на шкатулку, которую держал в руках. Она была очень похожа на ту кожаную, в которой я нашел жуков и бумаги и которая разбилась, упав на землю. По сути, кто-то будто бы наспех присоединил ее отлетевшую крышку на место. Очень неожиданное и странное наблюдение.

Я осторожно открыл шкатулку. Никакие жуки на этот раз внутри не копошились. Там были аккуратно сложенные бумаги. Что ж, опять Ревиллу выпало на долю что-то найти, – следовательно, после, как водится, он должен выставить себя дураком.

Поэтому, прежде чем броситься со всех ног сообщать Филдингу последние новости, мне надо было быть уверенным, что находка действительно того стоит. Вынув стопку бумаг, я бережно опустил шкатулку на землю. Потом развернул листы. Около полудюжины довольно плотных и незатертых. Сердце мое забилось чаще при виде крупного почерка, которым они были исписаны. Не изысканный, но я бы сказал, четкий и достаточно разборчивый.

Достаточно разборчивый, чтобы понять смысл. Который, однако, был… одновременно очевиден и туманен. Я прочел бумаги. Запутался и прочел снова. Обрывки некой истории. Перед глазами у меня стала возникать картина, подобно тому как очертания пейзажа проступают сквозь туман, который тает временами, позволяя разглядеть линию холмов и долин, прежде чем сгуститься вновь и оставить вас в неведении и недоумении по поводу того, где вы находитесь и в какую сторону вам двигаться.

Тщательно сложив листы обратно в шкатулку, я сунул ее под мышку и со всех ног бросился к особняку и к моему руководителю в подобных делах мировому судье Адаму Филдингу.

– Я должен рассказать вам одну очень печальную мелодию, миледи.

Прямая как струна, леди Пенелопа сидела в кресле посреди одной из комнат покоев, которые она совсем недавно делила со своим супругом. На ней было черное платье, лицо закрывала вуаль. Траур продлится еще много месяцев, хотя по обычаю скоро черный цвет в одежде можно будет заменить темным пурпуром. Я вдруг поймал себя на том, что размышляю о ее шансах выйти замуж во второй раз, и счел эти шансы довольно высокими. Недавно ей пришлось перенести тяжелые испытания – жестокая смерть мужа, заключение сына в тюрьму и его надвигающаяся казнь, – но ее особая красота не померкла. Найдется немало охотников до ее титула и изысканных черт. Кроме того, я заметил, что брак сам по себе сродни старой, доброй привычке. И когда узы его разбиты смертью одного из супругов, для большинства людей это лишь переходный момент на пути к очередному браку. Словно поменять костюм, ибо трудно бродить по этому миру нагими, да еще и в одиночку.

– Поверьте мне, Пенелопа, – продолжал Филдинг, – я бы не прибег к этому собранию, если бы то меня не вынудили обстоятельства. Обстоятельства, которые касаются всех нас.

Причину, по которой судья обратился к леди Элкомб по имени, я узнал лишь позже.

Леди Пенелопа грациозно – едва ли не кокетливо, как мне показалось, – кивнула Филдингу своей по-монашески укрытой в черное головой. Скоро вы снова окажетесь замужем, подумал я, изумляясь невероятной женской способности выносить тяготы судьбы, которые раздавили бы мужчину.

– Вряд ли что-нибудь сравнится с тем, что я уже пережила, – сказала она.

Адам Филдинг оглядел тех, кто был в комнате. Кроме самого судьи, леди Элкомб и меня здесь находились еще три человека: разумеется, Кэйт, Кутберт Аскрей и Освальд (который и виду не подавал, что недавно был в лесу). За окнами стояла ночь. В руке Филдинг держал те самые бумаги, которые я отдал ему двумя часами ранее. То, что он обнаружил в этих листах, столь его поразило, что он сразу же потребовал этого собрания в присутствии миледи, ее сына и дворецкого, извинившись за необходимость нарушить ее траур.

– Сегодня вечером мой молодой друг обнаружил эти бумаги в убежище Робина. Он правильно сделал, показав их мне. В них содержится история, которую только вы, моя госпожа, можете подтвердить. И хотя это грозит причинить вам новую боль, вы обязаны это сделать, поскольку, уверяю вас, – если эта история является правдой, – мы сможем снять с вашего сына Генри обвинение в убийстве отца.

Я заметил, как крепко ухватились пальцы леди Пенелопы за подлокотники кресла. Но она ничего не сказала. – Миледи, должно быть, вы помните, как незадолго до дня свадьбы я беседовал с вами и лордом Элкомбом о смерти Робина.

– Да, я помню.

– Ваш супруг рассказал, что этот несчастный был рожден в поместье, а затем мать увезла его отсюда. Когда он вернулся, никто не знает, но с тех пор он жил в лесу, и, как видно, на протяжении долгих лет. Возможно, Робин решил вернуться в родные края после смерти матери, хотя никому не известно, жива ли была на тот момент Веселушка – так, кажется, ее звали – или же мертва.

– Откуда же людям это знать? – Голос леди Элкомб выдал напряжение последних дней, она произнесла эти слова почти шепотом.

– Действительно, откуда? – подхватил Филдинг. – Она была простой женщиной, даже имя ей заменяло прозвище, данное местными работниками.

– Я в то время здесь еще не жила, – снова шепот.

– Не совсем так, моя госпожа. Впрочем, Веселушка и впрямь покинула Инстед-хаус вскоре после вашего переезда сюда.

– Вы уверены в том, что сейчас говорите, судья Филдинг? – спросил Кутберт, подойдя к матери, словно желал ее защитить.

Прелестное лицо Кэйт выглядело встревоженным, не знаю только, из-за ее ли отца или из-за леди Элкомб.

– Не могу сказать, что полностью, – кивнул Филдинг. – Поэтому я должен быть крайне осмотрителен. Возможно, будет лучше, если я расскажу вам эту историю. В конце концов, то, что написано тут, в этих бумагах, может оказаться неправдой.

– Так расскажите же, и покончим с этим.

– Хороню, миледи. Жила-была одна молодая женщина, которая только что вышла замуж и приехала в поместье мужа. Через полгода она исполнила свой долг перед супругом, родив ему наследника. Поскольку ребенок появился на свет преждевременно, некоторое время думали, что он не выживет. Но он не умер, и с каждым днем в нем прибавлялось сил и здоровья. Он рос буквально по часам. Однако родительской радости не суждено было длиться долго, поскольку вскоре стало ясно, что с малышом что-то не так. Не с его телом, но с его разумом. Мать это быстро поняла, как и отец, – даже если он не мог в этом себе прямо признаться. Жестокосердной эта супружеская пара не была, по крайней мере, они не поспешили избавиться от малыша, бросив его на произвол судьбы или отнеся в лес, как поступили бы наши предки. Но родители не могли смириться с мыслью, что этот несчастный дурачок, этот слабоумный… однажды унаследует поместье. Лучше бы он умер. Многие дети умирают. Особенно нежеланные. Но этот был совсем иного сорта. Каким бы немощным ни являлся его ум, физического здоровья мальчику было не занимать, – будто бы вся отводившаяся ему сила сосредоточилась в мышцах, не коснувшись разума. Кто может осуждать родителей за то, что они чувствовали и что они сделали? У них было одно преимущество – о рождении ребенка знали единицы. Малыш был недоношенным, как я сказал, и, когда стало очевидно, что он слаб рассудком, были приняты все меры, чтобы его существование оставалось в тайне.