Оттепель - Илья Эренбург

Свое состояние он порой хотел объяснить возрастом: времени нет, чтобы всякий раз прикидывать, мерить Зимой он часто хворал, скрывал это от Веры. Началось все с обыкновенного гриппа, потом болезнь осложнилась на легкие, а в итоге доктор Горохов мрачно заявил: "Сердце у вас в отвратительном состоянии. Переработались, запустили. Нельзя вам так жить, вы немолодой человек..." Евгений Владимирович внимательно выслушал наставления Горохова, решил их выполнять, но вскоре об этом забыл. Когда он вдруг чувствовал резкую боль в груди и пропадало дыхание, он заставлял себя работать, разговаривать, улыбаться с болезнью он боролся так же, как привык бороться с различными житейскими невзгодами. Хотя порой он сердито думал, что ему осталось мало жить, никогда в душе он не чувствовал себя старым, а слушая Савченко, Левина или Косозубова, усмехался: пожалуйста, перед ними, кажется, вся жизнь, а им тоже не терпится. Значит, дело не в возрасте...

После заседания партбюро он хотел пойти к Вере, но не пошел.

Они давно не виделись, и последняя встреча была мучительной. Вера сказала: "Лучше сразу отрезать. Не выходит у нас... Винтик или пробку можно притереть, сердце - нет..."

Виновником очередной размолвки был художник Пухов, который, конечно, об этом не подозревал. Евгений Владимирович рассказал Вере о недавнем разговоре с Володей. Она возмутилась: "Никогда я не могла понять: почему ты его пускаешь в дом? О Сабурове неправда - я была на выставке. Он так говорит потому, что завидует. Низкий человек!.." Соколовский стал защищать Володю: "Ты его не знаешь. Конечно, противно, что он халтурит, но он первый от этого страдает. Цинизм у него наигранный". Вера рассердилась: "Ты очень требователен к одним, а другим все прощаешь..."

С Володи разговор перешел на других. Соколовский, который славился неуживчивым характером, мог под сердитую руку наговорить уйму неприятностей, но быстро отходил, и тогда чрезмерную суровость сменяла печальная снисходительность. Вера этого не понимала: она была постоянной и в своих влечениях и в отталкиваниях.

"Журавлев, по-твоему, негодяй или нет? - спросила она в запальчивости. Исковеркал молодость Лены, с подчиненными хамил, оставлял рабочих в гнилых бараках, посадил в жилищно-бытовую комиссию взяточника - дело теперь у прокурора, - я уж не говорю, что он придумал о тебе. А теперь ты уверяешь, что я несправедлива к людям..." Соколовский упрямо возражал: "Я вовсе не собираюсь идеализировать Журавлева. Вообще после того, как его убрали, я о нем ни разу не подумал. Но если ты взяла этот пример, я тебе отвечу, что Журавлев работал не за страх, а за совесть, не крал, во время пожара не растерялся, говорят, и воевал хорошо. Конечно, нельзя было давать такому человеку делать все, что ему вздумается. Но почему обвинять одного Журавлева? А Обухов где был? А Трифонов? Наконец, о чем думал главный конструктор, товарищ Соколовский? Почему я не поехал в Москву и не рассказал о безобразии с домами? Покричал на партсобрании - и все... Дело, конечно, не в Журавлеве. Нужно думать, что ему намылили голову. Но ты обязательно хочешь заклеймить человека, как будто он уже в колыбели был вором или подхалимом. Многое зависит от воспитания, от среды. Уж не столько на свете прирожденных подлецов, а подлости, кажется, достаточно..."

Вера далеко не была убеждена в том, что Пухов негодяй, да и Соколовский не очень верил в душевные достоинства Журавлева, но оба не хотели уступить. Спор шел, конечно, не о Володе и не о бывшем директоре. Сказались прежние недоразумения, недомолвки, обиды. Оба были усталые, не понимали друг друга. Каждое слово причиняло боль - они страшились за судьбу своей любви, хотели ее оградить и наносили ей страшные раны.

Конечно, не воспоминание об этом горьком разговоре мешало Соколовскому пойти к Вере. Он все время думал о ней, хотел услышать ее голос, прижать ее к себе, убедиться, что он не одинок. Удерживало его другое: он боялся выдать свою боль, заразить Веру своим горем. Он всегда думал о ней с суеверной заботливостью: намучилась она в жизни, нельзя ее огорчать. Ведь не удастся мне скрыть, что я сам не свой. Тридцать четыре года в партии - и это первое взыскание!.. Даже на Урале, когда появился дурацкий фельетон, никто не заикался о выговоре. Слов нет, я виноват, но от этого не легче: рана глубокая... Вера захочет помочь, а ничего нет горше сознания своего бессилия, когда хочешь помочь и не в силах...

Прошла неделя. Никто не рассказал Вере о решении партбюро, и она не догадывалась, в каком душевном состоянии находится Евгений Владимирович. Горечь последнего разговора давно забылась. Каждый вечер она ждала Соколовского. А позвонить не решалась: может быть, он сердится?.. Нет, наверно, занят своим проектом, иначе пришел бы. Ведь не может он серьезно думать, что у нас все кончится из-за какого-то глупого разговора...

В один из вечеров Вера подумала: унизительно - все время сижу, как прикованная... Она решила пойти к Лене, давно ее не видала. Заодно посмотрю Шурочку, Лена говорила, что она бледная, нет аппетита...

С Леной Вера встречалась часто: их связала крепкая дружба, родившаяся в тяжелое для обеих время. Трудно себе представить более различные характеры веселая, общительная Лена и замкнутая Шерер. Однако они часто сходились в суждениях: обе были страстными и взыскательными.

Увидав Веру Григорьевну, Лена и обрадовалась и смутилась. Несколько раз она порывалась пойти к Шерер и все откладывала: вдруг она спросит, почему Митя голосовал за выговор? Я сама этого не понимаю... Не хочу осуждать его, а объяснить не могу...

Вера Григорьевна осмотрела девочку, сказала, что ничего серьезного нет, прописала какое-то лекарство. Потом они долго разговаривали о Вырубине, о матери Лены, которая недавно приезжала в гости. Смеясь, Лена рассказала: "Митя маме понравился, но она мне строго приказала: "Ты его не обижай, он у тебя чувствительный..."

Лена ждала, что Вера расскажет ей, как пережил Соколовский выговор, два раза заговаривала об Евгении Владимировиче, но Шерер будто не замечала. Наконец Лена спросила:

- Вера, как Евгений Владимирович?..

- Ничего. Много работает.

- А эта история на нем не очень отразилась?..

Вера Григорьевна не знала, о чем говорит Лена, но сразу поняла: он что-то от меня скрыл. Она умела владеть собой и спокойно ответила:

- Ты же его знаешь - когда он увлечен работой, он не может ни о чем больше думать.

Она посидела для приличия еще четверть часа, весело распрощалась с Леной, а потом, не помня себя, побежала по ночной, пустой улице к дому, где жил Соколовский.

Войдя в его комнату, несмотря на тревогу, на обиду, она невольно улыбнулась: смешно, что я сказала Лене правду - сидит и работает. Но тотчас улыбка исчезла, брови надвинулись на глаза.

- Что случилось?

Евгений Владимирович просиял, увидев Веру, а теперь он нахмурился: придется все рассказать.

- Да ты сядь! Погоди... Я столько тебя не видел!..

Но Вера упрямо повторяла:

- Скажи: что случилось?

Он начал с проекта и увлекся, излагая детали. Вера сердилась, едва сдерживала себя. Наконец он дошел до партбюро:

- Я сам виноват - ушел с совещания, ничего не объяснил Голованову. Словом, вел себя, как мальчишка... Но ты не придавай этому такого значения, я убежден, что к проекту рано или поздно вернутся. Это главное...

- Я тебе не верю. Я чувствую, что ты думаешь сейчас не о проекте, а о выговоре. Зачем эта маска?..

Они долго молчали; каждый думал: до чего беспомощны слова! Потом Соколовский стал рассказывать про Вырубина:

- Я позавчера зашел к нему. Он готовит большую статью. Оказывается, он уже там начал работать над стимуляторами роста, результаты поразительные, особенно с помидорами. Можешь себе представить, что у нас некоторые умники не хотели об этом слышать. Перегнули палку: стимуляторы, дескать, отрицание влияния естественных условий, абиотика, чуть ли не метафизика. Теперь, понятно, опомнились...

Она его перебила:

- Я не хочу слушать! Почему ты со мной говоришь, как с чужой? Я знаю, что ты теперь думаешь .не о стимуляторах...

- Я думаю о Леониде Борисовиче. Разве можно сравнить мои неприятности с тем, что он пережил? А он занят не тем, что с ним случилось, но работой. Говорит о стимуляторах... По-моему, он прав, я не об агрономии сейчас говорю, а о его отношении к жизни. Это нечто человеческое... Ты ошибаешься, Вера, маски нет. Конечно, мне тяжело, но я тебе сказал правду, главное - проект. В конечном счете не так уж важно, обиделся ли инженер Соколовский, инженеров много, да и обид достаточно. Но проект - дело серьезное...

Он говорил с такой убежденностью, что Вера растерялась.

- Но почему ты от меня скрыл? Неужели ты мне не веришь?

Он подошел к ней, обнял ее и сразу почувствовал то спокойствие, о котором мечтал все эти дни.

- Больше, чем верю, - тобой живу... Не сердись, Вера! Я не хотел тебя огорчить, только поэтому не приходил. А так хотелось!