На самом деле - Мария Чепурина

— Добрый день, господин альтернативный историк! Приветствуем на конференции! — насмешливо произнесла Сарафанова.

— Ой, Аня, это ты!..

— Давно тебя не видно. Чай, зазнался, кандидат? Не хочешь с нами, смертными, общаться?

— Не зазнался. Просто, понимаешь, после всех этих кошмаров так устал, что целую неделю сидел дома. Такое вдруг расстройство накатило. Думал, после защиты начнется счастье, что-то необычное, жизнь пойдет настоящая, полноценная. А тут вдруг никаких тебе забот, проблем, волнений. И такое отупение!

— Понимаю. Но теперь-то излечился?

— Да, Иван Евгеньевич позвонил, сказал, что так происходит у всех. — Андрей чуть улыбнулся. — Ну, и дал совет, к чему стремиться.

— Докторскую пишешь?

Парень замахал руками:

— Никогда! Ни в коем случае! Останусь кандидатом до скончания веков — мне достаточно! О господи, да я даже представить не могу, какие ужасы проходят докторанты! А чтоб стать академиком, наверно, надо столько справок, что в мешке не унесешь!

Сарафанова засмеялась.

— Иван Евгеньевич сказал, что мой диссер напечатают, — продолжил Филиппенко. — Представляешь?!

— В университетской типографии?

— Ага, отдельной книгой!

— Ну, и скоро?

— Да понятия не имею! Впрочем, подобные вещи скоро не случаются. Сказали подработать кое-что, чуть расширить, кое-где отредактировать. Я уже начал. Буду жить теперь стремлением к изданию книги! Нет, представь: я автор монографии!

— С ума сойти! — воскликнула Сарафанова, сама толком не зная, иронизирует она или действительно восхищается.

— Ну, а у тебя какие новости?

— Не такие значительные. В школе вчера был субботник, и два класса сняли с урока. Я так отдохнула! Решила обшарить шкафы в кабинете и там, в глубине, отыскала брошюрку тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года «Преподавание в школе истории Французской революции». Занятнейшее чтиво!

— Исторический источник!

— Ну, еще бы! Правда, чтение прервал пришедший на урок восьмой «А» класс, в котором учатся жуткие девочки без комплексов. Надули резиновые перчатки, оставшиеся от субботника, и сделали себе из них пышные бюсты.

— Ты отобрала?

— С большим трудом. Но Смирнов им обещал принести презервативы, чтобы восстановить бюсты. Надеюсь, он соврал. Он редко ходит на занятия. Говорит: «Из дома в школу выйду, только до военкомата добреду, как чувствую, что дальше ноги не несут… и возвращаюсь».

— Да, серьезный аргумент. Веселая у вас жизнь!

— Где уж веселей! Разве что в клетке с тиграми! Я чувствую, что за год набрала такую кучу впечатлений и историй, что теперь смогу блеснуть в любой компании.

— Тоже доход, — улыбнулся Андрей. — Натуральная оплата труда. Говорят, из-за экономических неурядиц людям скоро снова начнут выдавать зарплату гвоздями, коврами, банками сгущенного молока. А тебе, получается, анекдотами.

— Значит, буду торговать ими на рынке! — поддакнула Сарафанова. — Кстати, родители уже отбирают ненужные вещи, которые можно продать или выменять на муку и сахар. Что-то теперь будет…

— Детям перестройки не привыкать! Ты не играла в детстве горбачевско-ельцинскими талонами? Мне, кажется, приходилось… — Аспирант посмотрел на часы. — Ладно, я пойду. Увидимся.

Актовый зал был переполнен. Там, где можно было протиснуться, зритель непременно натыкался на шнуры от микрофонов, провода от телекамер или слышал возмущенный голос репортера: «Выйдите из кадра!» Конференция пока не началась, но в двери зала невозможно было втиснуться. Сарафанова не помнила, чтоб ранее на научный форум собиралось так много людей. Она заранее заняла место возле выхода (конечно же, стоячее) затем, чтоб в четверть первого, за пятнадцать минут до перерыва, выбраться из зала и пойти поставить чайник, разложить печенье по тарелочкам, намазать бутерброды и сделать все то, чем занимаются студентки, если их руководители вошли в оргкомитет мероприятия. Сейчас она прикидывала, сможет ли вообще пробиться сквозь толпу, сколько это займет времени и, стало быть, когда надо будет начинать толкаться к выходу.

Члены президиума уже сидели на сцене, покашливали перед выступлениями, старательно укладывали на лысине остатки шевелюры, открывали бутылки с минералкой и тихо что-то обсуждали. Вокруг носились парни, поправляли провода, чинили микрофоны, проверяли, как работает проектор, подтирали лужи минералки — слишком теплой, слишком газированной.

— Ну что ж, начнем, пожалуй, — наконец сказал ведущий.

И зал замер.

Поначалу было скучно. Долго и занудно разглагольствовали ректор, проректоры, декан и прочие начальники. Декан, как и все руководители истфаков в новом государстве, был «спущен» сверху после шумного ухода предыдущего. Поэтому теперь он не только собирался выступать с докладом о славянах-ассирийцах, но и бурно восхвалял царя, правительство и правительство и истинные русские порядки, ради упрочения которых накануне было принято решение о начале диалога с Анкарой о передаче Татарстана, с Китаем об избавлении от Бурятии и с Соединенным Королевством о продаже Чукотки.

— А теперь позвольте предоставить слово для доклада…

Слушатели прекратили шептаться и зевать и обратились в слух. По просьбам публики ораторов решили не разводить по разным секциям, а дать им слово здесь, под глазом телекамер, чтобы жаждущие правды об истории, скандалов, обличений и разоблачений наконец-то получили свои сенсации.

На трибуну вышел первый выступающий: малорослый, лысоватый, толстенький очкарик с чем-то нервным и испуганным во взгляде. Судя по его физиономии, Сарафанова догадалась, что оратор будет говорить о тамплиерах. Так и вышло. Выступление называлось «Кто на самом деле был последним тамплиером?». Интригующе. Невнятно. Правдоносно.

Начал оратор с того, что вывалял в помоях всех ученых, кто когда-либо и что-либо писал о тамплиерах. (Участники конференции, сидевшие в первом ряду, завозились в беспокойстве.) После этого он объявил о своей гениальной догадке, состоящей в том, что магистром ордена тамплиеров, они же розенкрейцеры, они же масоны, решавшие судьбы мира, был русский царь Александр Первый (остальные члены конференции, услышав это имя, снова завозились, еще более взволнованно). Далее оратор изложил информацию из школьных учебников за восьмой класс, содержащих данные советской исторической науки пятидесятилетней давности. Этим данным он противопоставил данные науки современной, не сославшись, разумеется, на книги и их авторов, а только сообщив о том, что «всем известно», «судя по архивным документам», «очевидно и решительно доказано», «понятно кому угодно». Таким образом, в глазах публики «официальная история», представленная школьными учебниками, была разгромлена тезисами, которые оратор приписал себе. Затем выступавший еще раз обругал своих предшественников и зачитал отрывок из Блаватской:

— «…Поэтому мы видим, что эти ложные тамплиеры под руководством достопочтенных отцов иезуитов подделывают в Париже в тысяча восемьсот шестом году знаменитую хартию Лармения. Двадцать лет спустя эта бесчестная подпольная корпорация, водя руку убийцы, направила ее на одного из лучших и величайших принцев Европы, чья таинственная смерть, к несчастью для интересов истины и справедливости, по политическим причинам никогда не была исследована и объявлена миру, как это должно было быть. Именно этот принц, сам франкмасон, был последним хранителем секретов истинных Рыцарей Тамплиеров. В течение долгих веков они оставались неизвестными и вне подозрений. Они устраивали свои собрания раз в тринадцать лет на Мальте; их великий мастер оповещал европейских братьев о месте собрания всего за несколько часов до встречи; эти представители когда-то могущественнейшей и наиболее прославленной общины рыцарей собирались в назначенный день с различных мест земли. Тринадцать числом, в память года смерти Жака Молэ (тысяча тристо тринадцатый), теперь Восточные братья, среди которых были коронованные головы, планировали вместе религиозные и политические судьбы народов; тогда как папские рыцари, их кровавые и незаконнорожденные преемники, крепко спали в своих кроватях без единого сна, который потревожил бы их преступные совести».

Кого интересовало то, что Жак де Моде умер не в тысяча триста тринадцатом, а в тысяча триста четырнадцатом году? Может быть, только приверженцев гнилой и лживой «официальной» истории. Кто хотел знать, что Мальта принадлежала совсем другому ордену, госпитальерам? Разве что враги России. Кому было важно, что «Разоблаченная Исида», упорно именуемая оратором «источник», не имеет никакого отношения к истории? Только занудам-формалистам. Слова «иезуиты», «тамплиеры», «франкмасоны» и «кровавые преемники» уже сами по себе звучали впечатляюще. То, что Александр Первый был героем загадочным и умер тоже странно, да еще в тысяча восемьсот двадцать пятом году, казалось аргументом архиубедительным. Оратор в третий раз облаял историков, которые не были с ним согласны, отчихвостил их за грубость, нетерпимость, догматизм, неумение дискутировать и за ненависть, слепую и свирепую к его, оратора, персоне.